Наталья Павлищева: Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод

Царю Ивану Васильевичу, прозванному Грозным, с каждым днём становилось всё хуже. Он точно гнил изнутри, источая омерзительный запах. Может, так и было? Ноги его распухли, как брёвна, ходить самостоятельно царь уже не мог. Мучили головные боли, изводила тошнота и головокружение. Сам Иван то твердил, что умирает, то, наоборот, заверял, что непременно выздоровеет. Чтобы убедить всех, а ещё более себя, что смерть далеко, вдруг велел созвать волхвов и кудесников со всего Севера.

Богдан Бельский выполнил приказ царя: в Москву съехалось шесть десятков ведунов. Приговор их был суров: жить Ивану всего-то до 18 марта!

Услышав такие слова, царь пришёл в негодование.

— Скажи своим болтунам, что я сожгу их в этот день, потому как останусь жив!

Наступила страшная дата. Сутра Иван Васильевич старательно делал вид, что попросту забыл о пророчестве. Он занялся делами, перечитывал завещание, отдавал распоряжения как ни в чём не бывало, потом даже решил попариться. Всё было обычно, но в самом воздухе, казалось, разлилась тревога. Бельский — нет-нет да косил взглядом на царя, точно проверяя, не стало ли тому хуже. И сам Иван прислушивался к своему состоянию.

Когда царь распорядился нести себя в ванну, чтобы попариться, кое-кто вздохнул с облегчением. Многие верили, что если Иван Васильевич переживёт этот день, то справится и с болезнью, хотя он сам часто твердил о близкой смерти. Показывая англичанину Горсею свою сокровищницу царь вдруг положил на ладонь бирюзу со словами:

— Видите, изменила цвет с чистого на тусклый, значит, предсказывает мою смерть, я отравлен болезнью.

Но царским словам верить всегда нужно было с осторожностью. И всё же не понимать своей болезни Иван не мог, потому смотрели ближние с опаской.

Пар и горячая вода принесли больным суставам облегчение, царю стало много легче, появилось желание что-то делать. Для начала он вдруг потребовал, чтобы пришли те самые предсказатели — их сожгут, потому как царю много лучше вчерашнего!

Бельский, качая головой, отправил к волхвам человека. Тот вскоре принёс страшный ответ, мол, день кончается с заходам солнца. Передать слова волхвов Ивану Васильевичу Бельский не успел, оказалось не до того. Велев подать шахматы, чтобы развлечься на досуге, царь вдруг замер в своём кресле, уставившись широко раскрытыми глазами в дальний угол комнаты. Сколько ни смотрели туда бояре, ничего не увидели, но такое с государем бывало и раньше: ему временами чудились то чьи-то тени, то голоса, потому сначала испугались мало. Только когда Иван Васильевич вдруг стал валиться навзничь, окружающих охватил ужас.

А Грозный не зря так долго смотрел в сторону, перед его глазами и впрямь проходили многие и многие некогда жившие рядом люди. Нет, это не были тени замученных или казнённых царём, Иван видел своих наставников в монашеских одеяниях, словно снова держал с ними совет, винился или спорил...

Из темноты угла выплыл малознакомый силуэт, хотелось спросить: «Кто ты?» — но, сделав усилие, Иван вспомнил сам — митрополит Даниил!

— Это ты, святой отец? Ты меня крестил. Знал ли, что я не царский сын, или то всё ложь бесчестная?

Митрополит склонил голову:

— Ни к чему ворошить... Кто правду знает, тех давно на свете нет. Только твоя мать и знала. Ни к чему поминать...

Иван взъярился:

— Ни к чему, говоришь?! Георгия Тишенкова, этого разбойника Кудеяра, мне всю жизнь поминали! И материнскую любовь к Ивану Телепнёву тоже! Тётка Ефросинья только и ждала, чтобы объявить, что не я, а её Владимир законный наследник!

Царь закашлялся, зайдясь беззвучным криком. Окружавшие не слышали ни его слов, ни ответов тени митрополита Даниила, потому с ужасом смотрели на начавшего синеть Ивана. Кто-то побежал за лекарем, кто-то за розовой водой...

его ты хочешь? — Старица выглядела усталой, — ей, видно, надоели расспросы и выведывания. Соломония была очень умна и хорошо понимала, чего ради приехала к ней новая княгиня. А Елена сама не знала, как спросить про тайное. В Москве ходили упорные слухи, что старица Софья в монастыре сына родила, мол, потому и не хотела добром постриг принимать, что уже была тяжёлой. А куда тот сын девался?