Роже Нимье - Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя

— Не будем терять времени, мой друг. Пусть я малость отощал, но ноги еще при мне. Мадлен, дитя мое, не знаете ли вы в каком направлении скрылся этот мерзавец, ваш муж?

— Я полагаю, он поскакал во Фландрию.

— Почему именно во Фландрию?

— Чтоб завладеть там моим приданым, которое оставлено на хранение у одного из моих дядей.

И Мадлен зарыдала вновь, оросив при этом огромные черные ручищи Ноги № I.

— Д'Артаньян, мне представляется, что все складывается чудесно.

— Вы полагаете?

— Ну, разумеется. Во-первых, Ла Фон похитил ваши письма, считая, что он похищает договор, и его отправили в Бастилию, чтоб отблагодарить за такое достижение… Вовторых, из Бастилии он сбежал, чему я, зная эту бестию, не дивлюсь, и вошел в сговор со своим пособником Тюркеном. В-третьих, оба они похитили все оставшееся имущество и присвоили себе договор или же то, что еще от него осталось.

— Мой дорогой маршал, ваши выводы безупречны, и король назначит вас лейтенантом по криминальной части, если, разумеется, не доверит какой-либо более высокой должности.

— Совершенно справедливо. Он велел мне присматривать за своим сыном, помочь ему увеличить территорию королевства, содействовать развитию агрокультуры и искусства, что я и сделаю из одной только любви к нему, потому что это лучший из всех дворян, каких только я знаю.

— Да, но мне не совсем ясно, каким образом вы собираетесь связать это с нашим нынешним положением.

— Ну, во-первых, мы едем во Фландрию. Во-вторых, мы разгромим там испанцев, которым абсолютно нечего делать в этом пивном раю. И наконец, в-третьих, мы схватим Ла Фона и провозгласим всеобщий мир.

— А я? — осведомилась по простоте душевной Мадлен.

— Вы, прекрасная Мадлен? — переспросил д'Артаньян. — Вы будете осушать платками свои слезы.

— И на долгие зимние вечера готовить нам компоты из груш.

10 июня 1643 года, в воскресенье, он, погруженный, казалось, в глубокий сон, пробудился так внезапно, что напугал окружающих.

Человек с усталым лицом, карауливший его у изголовья, вздрогнул от неожиданности.

И тогда тот, который проснулся, пожал, не глядя, руку этому человеку, и прикосновение было как встреча двух больших рыб в морских глубинах: они не видят ни ликов, ни глаз, но одновременно знают и ощущают все, что творится вокруг.

— Сударь, я только что видел прекрасный сон. Принц нагнулся над своим кузеном.

— Какой, сир?

Людовик XIII улыбнулся бледной улыбкой, которою было все сказано, и его кузен покачал с сочувствием головой.

— Мне, кажется, снился ваш сын.

— Мой сын? Ваше величество, вы изволите тратить свой отдых…

— Не отдых, мой кузен. Всего два-три мгновения из лучших и последних, отпущенных мне судьбой. Все-таки…

Голос Людовика XIII звучал печально, однако юная улыбка промелькнула на его губах, столь алых когда-то, но снедаемых ныне болезнью.

— Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский атакует испанца, что, быть может, само по себе не слишком разумно, но доставляет молодым людям такое удовольствие…

Нежная и мягкая улыбка вернулась на лицо умирающего, словно ему довелось вновь увидеть всех круживших вокруг его трона молодых людей, от Люиня до Сен-Мара, с их сверкающими по-волчьи зубами.

— Битва была жестокой, кровь лилась рекой… Эти молодые люди истекали кровью, хлипкие на поверку… Но мы выиграли битву.

Король Франции ушел с головой в подушки. У него было такое лицо, что в то утро оно навеяло страх на дофина, пятилетнего мальчика.

Учитель дофина Дюбуа спросил тогда своего воспитанника:

— Видели ли вы своего отца, монсеньер? Запечатлелся ли он в вашей памяти?

— Да. Рот у него был открыт, а глаза закатились. В ответ на это воспитатель сказал:

— Желаете ли вы стать королем, монсеньер, если ваш папа умрет?

— Если он умрет, я утоплюсь во рву.

Этот ребенок вошел в историю под именем Людовика IV.

В тот же самый вечер худощавый дворянин с бледным лицом и суровыми глазами, в которых остановились расширенные зрачки, спрятав под плащом свою истерзанную печалями грудь, покидал Париж с видом человека, который отбрасывает прочь ненужную ему вещь.

Он хладнокровно скакал сквозь закат царствования того самого монарха, чью честь ему довелось спасти в годы своей юности.

Тленное понятие — честь.

Но как бы ни был он погружен в свои мысли, топот лошадей позади заставил его обернуться.

Группа из трех всадников приблизилась к уезжавшему, точнее, к его лошади, потому что сам он был, казалось, не тем, кто правит, а тем, кого везут. От группы отделился один человек и подъехал ближе.