Александр Дюма: Жозеф Бальзамо. Том 2

Весь двор сбежался к дофину, но тот заперся и не принял ни единого человека.

Однако на другой день королю стало лучше, и он послал герцога д'Эгийона засвидетельствовать почтение г-же Дюбарри.

Это было 9 мая 1774 года.

Дворец дофина опустел: придворные толпой ринулись в Рюэйль, где пребывала фаворитка; со времени ссылки в Шантелу г-на де Шуазеля не видано было такой вереницы карет.

Всех мучил один и тот же вопрос. Выживет ли король и останется ли г-жа Дюбарри королевой, или король умрет и г-жа Дюбарри окажется презренной и гнусной куртизанкой?

Вот почему 9 мая 1774 года в восемь часов вечера Версаль представлял собой столь любопытное и удивительное зрелище.

На плацу перед дворцом у решеток собрались кучки народу; все были настроены благодушно и жаждали новостей.

То были версальские и парижские буржуа, которые с непревзойденной учтивостью осведомлялись о здоровье его величества у королевских гвардейцев, которые, заложив руки за спину, молча расхаживали по парадному двору.

Мало-помалу толпа рассеялась; парижане расселись в дилижансы и мирно отправились домой; версальцы, уверенные, что получат новости из первых рук, также разошлись по домам.

На улицах не осталось никого, кроме ночного дозора, который нес службу несколько более вяло, чем всегда, и гигантский мирок, называемый Версалем, постепенно погрузился во тьму и молчание, равно как весь окружающий мир, частицей которого был Версаль.

На углу окаймленной деревьями улицы, ведущей прямо к дворцу, на каменной скамье под сенью каштанов, уже покрытых густой листвой, сидел человек преклонных лет; лицо его было обращено к замку, обеими руками он опирался на трость, а руки служили опорой головы; лицо его было задумчиво и вдохновенно.

Человек этот был уже стар, согбен, хил, но глаза его полыхали былым огнем, а мысль пылала еще ярче, чем глаза.

Вздыхая, он погрузился в задумчивость и не замечал на противоположной стороне площади другого человека, который с любопытством поглядел через ограду, расспросил гвардейцев, а потом пересек наискосок эспланаду и направился прямо к той же скамье, чтобы на ней отдохнуть.

Это был молодой человек, скуластый, с приплюснутым лбом, с кривым крючковатым носом, с ядовитой усмешкой. Он шел к скамье, ухмыляясь, и, казалось, этой ухмылкой, обращенной к самому себе, вторил какой-то потаенной мысли. Подойдя почти вплотную к скамье, он заметил старика и отпрянул в сторону, в то же время пытаясь привлечь к себе его внимание неопределенным смешком; он только опасался, как бы взгляд его не оказался неверно истолкован.

— Дышите воздухом, сударь? — произнес он наконец, решительно приблизившись к скамье.

Старик поднял голову.

— Да это же мой прославленный учитель! — воскликнул молодой человек.

— А вы тот самый молодой лекарь, — откликнулся старик.

— Не позволите ли присесть с вами рядом?

— С большою охотою, сударь.

И старик подвинулся.

— Судя по всему, королю стало лучше, — заметил молодой человек. — Все радуются…

И он снова рассмеялся.

Старик не отвечал.

— Весь день, — продолжал молодой человек, — из Парижа в Рюэйль и из Рюэйля в Версаль сновали кареты. Как только король поправится, он вступит в брак с госпожой Дюбарри.

Вымолвив это, он рассмеялся еще громче прежнего.

Старик снова не ответил.

— Простите мне этот смех, — с жестом, изобличавшим тревожное беспокойство, продолжал молодой человек, — но знаете ли, добрый француз должен любить своего короля, а королю ведь полегчало.

— Не глумитесь, сударь, — кротко возразил старик, — смерть человека всегда приносит кому-нибудь горе, а смерть короля часто оборачивается великим горем для всех.

— Даже смерть Людовика Пятнадцатого? — с иронией перебил молодой человек. — Эх, дорогой учитель, неужели вы, такой выдающийся философ, разделяете подобную мысль? О, мне ведомы ваши искусные и энергические парадоксы, но такого я вам не прощаю.

Старик покачал головой.

— Да и потом, — добавил молодой человек, — с какой стати предполагать, что король умрет? Кто об этом говорит? У короля оспа. Мы все знаем, что это такое; рядом с ним Борде и Ламартиньер, опытные врачи. Бьюсь об заклад, что Людовик Возлюбленный выкарабкается, дорогой учитель; правда, французский народ на сей раз уже не давится в церквах на молебнах за здравие, как во времена первой болезни. Помилуйте, все на свете рано или поздно приедается.

— Молчите! — содрогнувшись, отвечал ему старик. — Молчите! Поймите, вы говорите о человеке, на которого в эту минуту указует перст Всевышнего.