Мария Шиповская - Сокровища Королевского замка

— Знаешь, — сказал Станислав, — мне как-то приснился памятник Мицкевичу. Вернее, одна лишь голова, словно бы ее оторвало снарядом от туловища. Там, где шея, торчали остроконечные обломки бронзы. Когда мы смотрим отсюда, она кажется небольшой. Но в моем сне она была большая, огромная. И мне казалось, нет, не казалось, во сне я знал это точно, что он все видит бронзовыми глазами. То, что было, и то, что есть. И нас. А рот у него прострелен. Как будто пуля хотела убить слово поэта.

Полицейский стоял над трупом мальчика, покачивая головой. Толпа вокруг них расступалась все больше и больше.

— Слово поэта… Нужно ли оно сегодня кому-нибудь?.. Видишь этот мох? Ему хорошо, — сказал Петр, поглаживая зеленую мшистую подушку, выросшую на нижней каменной части ограды, под старой решеткой. — Живет себе в любой расщелине. Ничего не знает. И не чувствует. Ему неведомы ни страх, ни надежда. Он ничего не почувствует, даже если сам погибнет.

Последние лучи солнца окрасили памятник в розовый цвет.

— Да, но ведь ты человек. Ты сделал выбор. Не случайно. И быть может, Мицкевич тебе помог в этом… — возразил Станислав. — «Ах, эти книжки! Сколько зла, безбожья!» — декламировал он, —

А потом, помолчав, добавил:

— Нет! Это был не Рудзик, наверняка не он. Кто-то мне говорил, что его отправили на Восточный фронт…

Оба знали, кого напомнил им высокий, стройный, молодой мужчина с черепом на фуражке. Товарища из их класса, вместе с которым они получали аттестат зрелости незадолго до войны. Рудольф Зымер. Это он твердил Петру в октябре тридцать девятого года, через несколько дней после капитуляции Варшавы: «Парень, у тебя великолепный шанс! Твой дед приехал сюда из Саксонии, так же, как мой из Пруссии. Мы оба принадлежим к нации господ, а не к этому сброду. Не хочешь? Ну скажи, кому помешает, если мы заявим, что мы рейхсдойчи?» [4] Рейхсдойч, фольксдойч — в период гитлеровской оккупации лица немецкого происхождения, пользовавшиеся особыми привилегиями. Поначалу казалось, что речь идет о невинных вещах. Ну, скажем, о праве с комфортом разъезжать в пустом трамвае, делать покупки в лавке Мейнля, доставать хорошие продукты, иметь удобную квартиру. Все это получила семья Зымеров, превратившись в Зиммеров. А потом с каждым днем возрастало удовольствие от ощущения превосходства над теми, кто слабее, хуже накормлен, менее приспособлен, желание пустить в ход кулак, хлыст, прут. «Долой человеколюбие!» — могли повторять они вслед за Геббельсом. Право носить знак черепа на фуражке казалось им привилегией богов.

Бессмысленным представлялось им сопротивление Вернеров, упорно утверждавших, что они поляки. Старый Вернер заплатил за это концлагерем. Его жена с сыном под другой фамилией, едва успев взять из варшавской квартиры кое-какие вещи, поселились где-то за Отвоцком.

Впрочем, Петр вскоре стал часто наведываться в Варшаву. И, как в прежние годы, поддерживал самые сердечные отношения со Станиславом Ковальским.

Трехмесячное жалованье, выплаченное в сентябре польскими властями, кончилось, нужно было подумать, как жить дальше.

Петр и Станислав стали стекольщиками, то есть занялись ремеслом, столь необходимым тогда в Варшаве, где почти все окна оказались без стекол. Зима с тридцать девятого на сороковой была одной из самых тяжелых. Население боялось страшной, нелепой и вместе с тем педантичной оккупационной машины, механизма которой никто не знал и не умел ему противостоять.

Наступившие сильные морозы также парализовали людей, пронизывая страхом еще и из-за отсутствия топлива. Окна повсюду были заколочены фанерой, картоном, но непроглядная темнота была также и отрицанием надежды. Оконные стекла, хрупкие, тонкие, дающие возможность глядеть на мир и вместе с тем отгораживающие от его ужасов, становились союзниками жизни.

У стекольщиков, профессионалов и любителей, работы было невпроворот. Причем работа эта была очень тяжелая. Руки мерзли на ветру, пальцы трескались и не заживали. Чтобы раздобыть стекло, требовалось немало изобретательности. Стеклорез в неопытных руках нередко съезжал в сторону, приводя к потере бесценного материала. Замазка затвердевала, превращаясь в камень, не поддающийся нажиму выравнивающего шпателя. Не раз приходилось взбираться по узкому карнизу к высоко расположенному, почти недоступному оконному просвету, застывшему в ожидании спасительного стекла.