Дороти Даннет: Игра королев

— Мои хорошенькие картинки, — приговаривал инженер и любовался ими, растопырив широкие пальцы по пестрым рубашкам.

Скотт заглянул в свои карты — и полные древней ворожбы глаза глянцевых египетских ликов взглянули на него, нарисованные руки протянулись к теплой, живой плоти. Колесо Фортуны крутилось под его ногами, и тонкие, бумажные фигуры в его руках ожили: Предатель, или Повешенный, Смерть и Шут. Ожили их жадные пальцы, повеяло недоброй тоской по былым временам. Уилл сложил карты и держал их так, пока в голове не прояснилось.

Карта пришла хорошая, но не первоклассная; он подозревал, что у Палмера она лучше. Оставалось полагаться на везение. У него были Мир и Маг. Следовало прощупать Палмера насчет Шута: если Шута у него нет, два старших аркана принесут пять лишних очков, и Уилл почти наверняка выиграет. Выиграть было необходимо. Каждая вещь, отыгранная Палмером, означала лишнюю партию. Если Скотт проиграет эту партию, ему придется сыграть еще как минимум две и обе выиграть. А он сомневался, хватит ли сил хотя бы на одну.

Все притихли. Скотт снова заглянул в карты. Палмер, тяжело дыша, начал улыбаться, и все три его небритых подбородка дрогнули.

— Qui ne l'a? [13]— спросил он, и Палмер, сощурившись, заглянул ему в глаза. — Qui ne l'a? Ну? Есть ли он у вас?

Палмер почесал нос, проворчал что-то, и тишина обрушилась на скучившихся, падающих от усталости людей, словно тяжелый камень.

Палмер долго испытывал выдержку Скотта, затем медленно покачал большой головой:

— Нет, черт подери, у меня его нету.

Уилл очень медленно пошевелил красными, широкими руками, такими же, как у Бокклю. Таро, плоские и вялые, упали на стол; теперь они глядели хмуро, слезливо, мрачно, не желая согласиться с тем, что добыча ускользнула и им предстоит вернуться в безрадостный, тщетно алчущий плоти бумажный мирок. На мгновение все застыли, потом Палмер пошевелился и рассыпал свои карты по всему столу, от края до края.

Карты были неважные.

— Я выиграл, полагаю, — сказал Уилл Скотт.

Все вопили от восторга, хлопали его по спине, угощали выдохшимся пивом, но все это находилось как бы за пределами сознания. Палмер вылил себе на голову пинту эля, разразился громоподобной бранью, которую сменил столь же оглушительный смех, а затем подошел к Уиллу и обнял его как родного, но юноша и тут не очнулся. Скотт сидел как каменный Будда: блаженная улыбка играла на его губах, а в руке был крепко зажат вожделенный конверт. Когда шум поутих, Уилл заговорил:

— Все свои вещи можете забрать назад, если хотите. Мне нужно было только это.

Палмер вскочил, пробился к окну, яростно работая локтями, и встал там, разминая могучие плечи.

— Вот это игра! Боже мой, вот это игра! Я играл во всех графствах Англии, в каждом французском гарнизоне, на каждом корабле королевского флота, но нигде не встречал человека, который смог бы меня раскусить. Я сидел перед тобой как какое-нибудь растение, а ты читал в моих мыслях с такой же легкостью, словно они отпечатывались у меня на лбу. Где ты этому научился?

Скотт натягивал рубашку.

— Меня научил, — пробормотал он неразборчиво, — один…

Палмер с силой дернул за полы:

— Кто?

Голова Скотта появилась из ворота, словно восходящее солнце.

— Меня научил человек по имени Джонатан Крауч.

Сэр Томас горестно всплеснул руками:

— Англичанин?

— Да.

— Жену его зовут Эллен, а языком он болтает так, что мухи дохнут?

— Да.

— Я учил его играть в тарокко! — завопил сэр Томас.

— Да, я знаю, — невозмутимо подтвердил Уилл Скотт.

Час спустя он явился в комнату Лаймонда.

Хозяина было не добудиться. Юноша не переставая теребил его; наконец он потянулся, и тяжелые веки чуть приподнялись. Через мгновение Лаймонд узнал Уилла и голосом, хриплым от дурманного питья, произнес:

— Скотт!

Потом он уловил движение у двери, за спиной юноши, и повернул голову:

— Вижу, и господин Лаудер тоже.

Судейский, весь встрепанный, в измятой одежде, поклонился и захлопнул дверь перед носом у охваченной любопытством стражи. Скотт не взглянул на него. Вместо этого он протянул конверт с показаниями Сэмюэла Харви — в свете свечи ясно читалась надпись.

— Вот признание Сэмюэла Харви, — сказал юноша. — Перед смертью, в Хаддингтоне, он изложил все это в присутствии Кристиан, и слова его записал священник. Исповедь его снимает с вас всякое подозрение в предательстве.

Пальцы Лаймонда коснулись конверта, ощупали взломанную печать, осторожно разгладили бумагу. Скотт, наблюдая, как глаза его бегают по строчкам, представлял себе каждое слово, написанное на этих страницах, которые час тому назад он досконально изучил при свидетелях.