Стенли Уаймэн - Красная кокарда

— Убежден.

— В таком случае, я не берусь этого сделать, — серьезно промолвил доктор. — Я слагаю с себя всякую ответственность. Да вы и сами не сделаете этого, зная, что это повлечет за собой.

— Все равно, моя мать не может поправиться, — возразил Луи.

— Конечно. Насколько я могу судить, ей осталось жить всего несколько часов. Когда жар, который теперь поддерживает ее, спадет, силы покинут ее, и она умрет. От вас зависит, умрет ли она, не зная обо всем, что случилось и не ведая о смерти сына, или же…

— Это ужасно!

— Выбор зависит от вас, — неумолимо закончил доктор.

Луи обвел взглядом комнату.

— Бумага здесь, — вдруг сказал он.

Мы пробыли в гостиной не более двух минут. Когда мы вернулись в комнату, маркиза нетерпеливо звала к себе нас и Виктора:

— Где он? Где он? — повторяла она в жару. — Почему он опоздал сегодня? Нет ли между вами какой-нибудь ссоры?

Глаза ее горели, на щеках сохранялся лихорадочный румянец, но голос становился хриплым и неестественным.

— Мадемуазель, — обратилась она вдруг к дочери, — подойдете к виконту и скажите ему что-нибудь такое, что порадовало бы нас. А вы, виконт… Когда я была молода, существовал обычай, чтобы жених в эту минуту целовал свою невесту. Ничего вы не знаете! Что за срам!

Дениза встала и медленно подошла ко мне, но бледные ее губы не прошептали ни одного слова. Не поднялись на меня и ее глаза. Она оставалась совершенно безучастной, даже когда я наклонился и поцеловал ее в холодную щеку. Я обнял свою невесту, и мы замерли в ногах маркизы, смотревшей на нас с улыбкой.

— Бедная маленькая мышка! — засмеялась она. — Как она еще робка! Будьте добры к ней. О! как мне нехорошо, — вдруг прервала она себя и, приподнявшись, схватилась за голову. — Скорее позовите ко мне доктора и Виктора.

Дениза бросилась к кровати. Я оставался на месте, пока врач не дотронулся до моего плеча.

— Уходите, — шепнул он мне. — Оставьте ее женщинам. Скоро будет конец.

Маркиза умерла утром, так и не узнав о том, что толпа все еще бушевала на улицах Нима вокруг непогребенного тела ее старшего сына, умерла, не приходя в сознание.

Я вошел взглянуть на нее: она почти не изменилась. Мне было больно, когда я наклонился поцеловать бессильную теперь руку.

Теперь я считаю ее счастливой. Скольким ее друзьям, скольким людям, посещавшим ее салон в Сент-Алэ и Кагоре, пришлось перенести двадцать лет изгнания и нищеты! Она была одарена энергией и гордостью — редкое сочетание в нашем сословии! — и вела большую игру. Она поставила на карту все, и все проиграла. Но, все-таки, это было лучше, чем попасть в тюрьму или на гильотину, или, состарившись и одряхлев на чужбине, вернуться в отечество, которое давно забыло о тебе.

Беспорядки в Ниме продолжались три дня. В последний день ко мне пришел Бютон и сказал, что нам надо уехать безотлагательно, не дожидаясь худшего, иначе он и умеренная партия, спасшая нам жизнь, не возьмет на себя никакой ответственности.

Луи стоял за то, чтоб уехать в Моннелье, а оттуда — к эмигрантам, в Турин. Желая более всего доставить женщин в безопасное место, я согласился с ним.

Тем, что я не сделал этого шага, в котором потом пришлось бы жестоко раскаиваться, я обязан Бютону. Он прямо спросил меня, куда я думаю ехать, и когда я назвал Турин, он отшатнулся от меня в ужасе.

— Боже вас сохрани! — воскликнул он. — Многие туда поедут, но немногие вернутся оттуда.

— Глупости! — горячо возразил я. — Предсказываю вам, что не далее, как через год, вы будете на коленях умолять нас, чтобы мы вернулись.

— Это почему?

— Потому, что вы будете не в состоянии поддерживать порядок.

— Это вовсе не так трудно, — холодно сказал он.

— Посмотрите, в какое положение пришли дела.

— Это пройдет.

— Кто же возьмет на себя управление?

— Тот, кто окажется наиболее пригодным для этого, — без обиняков отвечал он. — Неужели после всего случившегося вы все еще думаете, господин виконт, что человеку для того, чтобы он мог законодательствовать, непременно нужен титул? Неужели вы думаете, что пшеница перестанет расти, а куры не будут нести яйца, если на них не будет падать тень какого-нибудь владыки? Неужели вы думаете, что для того, чтобы сражаться, человеку нужен напудренный парик?

— Я думаю, — отвечал я, — что когда за руль берется рулевой, не знающий моря, надо уходить с корабля.

— Но рулевой научится. А чтобы облегчить корабль, можно позволить и уйти тем, у кого на борту нет никакого дела. Заметьте себе, сударь, заметьте, — продолжал он другим тоном, — три дня в Ниме убили триста человек.