Сергей Карпущенко: Капитан полевой артиллерии

Бежать из лагеря, расположенного на острове, представлялось делом немыслимым, к тому же Лихунов, выйдя из карцера, ощутил какое-то тупое равнодушие к своей судьбе. Он уже не думал ни о свободе, ни о Петрограде, ни о борьбе с врагом – все в нем притихло, сжалось, сморщилось до каких-то мизерных размеров собственного тела, не живущего ничем иным, как только заботами сиюминутными, насущными, животными. Он стал крайне бережлив, часто ссорился с раздатчиком на кухне, когда ему отпускали хлеба или картошки меньше, чем другим, причем делал это не потому, что хотел торжества справедливости, – он очень боялся, что ему не хватит. Если он не съедал свою порцию за столом, то тщательно заворачивал еду в платок или в кусок газеты, приходил в барак и прятал сверток под тюфяк, чтобы потом, уже ночью, достать еду и съесть, поглядывая по сторонам. Он ни с кем не общался и любил находиться в той части лагеря, откуда было видно море.

Мысль о побеге явилась к нему внезапно, когда взгляд его натолкнулся на маленькую лодку, стоящую поодаль от больших паровых катеров – единственного транспорта, которым лагерь был связан с городом Штральзундом. А раньше этой лодки здесь не было, и это тут же подсказало Лихунову, что завтра ее может уже не быть на этом месте, – вероятно, кто-то ненадолго прибыл на Дэнгольм, чтобы завтра возвратиться на материк. Клубок противоречивых чувств и мыслей закружился в голове у Лихунова: «Куда я поплыву? В Швецию? В Данию? Но ведь у меня нет даже компаса, а в лодке, скорей всего, нет весел. Меня задержит первый же морской патруль. А долго ли я проплыву без еды? А шторм?» Но желание стать свободным, потухшее было в Лихунове, вдруг загорелось в его сердце с такой необоримой силой, что все доводы рассудка тут же покорились страстному желанию: «Да, я поплыву! Сегодня же! Если меня не заметит часовой, когда я буду перелезать через забор, то к лодке я подбегу в считанные секунды. Привязана ли она – не знаю! Есть ли там весла – не знаю. Если нет, то погребу руками, все равно, все равно!»

Барак, в котором поселили Лихунова, находился метрах в двухстах от того места, где следовало перелезать через забор. На ночь барак не запирался, но выходить на улицу было строго запрещено. Ночь выдалась безлунной, поэтому, выйдя из барака в третьем часу пополуночи, Лихунов лишь по памяти определил, куда ему идти. «Скорей, скорей! – шептало ему сердце и волчий, потаенный до времени инстинкт, руководивший каждым его движением. – Сейчас все прямо, прямо, здесь уборная, потом вперед мимо клумб! Только не наделать шуму, не натолкнуться на что-нибудь!» И этот полузрячий человек, потерявший в темноте способность видеть совершенно, ведомый лишь одним каким-то животным чувством, жаждой свободы, слыша раздающиеся где-то неподалеку голоса охранников, шел верно, уверенно, не издавая ни малейшего шума, способного выдать его. Вот он уже стоял у высокого забора, оплетенного наверху колючей проволокой. Нашел ладонями свободные от шипов места, подтянул свое ослабшее, истощенное пленом тело, чувствуя, как впиваются в его плоть проволочные шипы, перевалился на другую сторону, упал и минут десять лежал, прислушиваясь, не спешат ли охранники, привлеченные шумом, отдыхал, ожидая, пока утихнет жгучая боль в пронзенных проволокой местах. Встал, пригибаясь, кинулся туда, где в дегте воды застыли тяжелые катера, возле которых он должен был увидеть лодку, если ее не забрали оттуда. Но лодка на самом деле стояла на месте, вернее, лежала, вытащенная на берег. Толстая стальная цепь держала ее привязанной к столбу, который торчал из заваленного камнями берега. Лихунов ощупал кольца, державшие цепь, – они были надежными, и справиться с ними можно было лишь с помощью зубила или напильника, но инструментов Лихунов не имел, поэтому принялся расшатывать столб, пытаясь вытащить его из каменистого берега. Весь в поту, с текущей по исколотым рукам кровью, целый час он раскачивал этот столб из стороны в сторону, и с каждым движением его ненависть к плену, к войне и немцам становилась все сильнее, яростнее. Он знал, что назад возвращаться нельзя, и вовсе не потому, что у него не нашлось бы сил снова перелезть через забор, нет, – он просто снова полюбил свободу. Наконец столб пошел вверх. И Лихунов, шатаясь, стараясь не звякнуть цепью, положил его в лодку. Еще полчаса было потрачено на то, чтобы спустить ее на воду. И вот уже, посильнее оттолкнувшись от берега, он качался в лодке, плывшей по черной, остро пахнущей морем воде.