Далия Трускиновская - Часовой

Может, вовсе не меня он хотел бы называть волчонком?

Мы вышли со двора и пошли в сторону остановки.

– Я вспомнил стихи Гейне, – вдруг сказал он.

– О чем?

– О том же самом. «Как часовой на рубеже Свободы, лицом к врагу стоял я тридцать лет…» Что-то не нравится мне этот перевод. Послушай, как хорошо звучит в оригинале…

Он дочитал почти до конца и запнулся.

– А когда-то знал назубок… Видишь, старею.

– Знаешь, я когда-нибудь напишу балладу об этом часовом, который возле склада с боеприпасами.

– Хочешь перещеголять Гейне?

– Нет… Просто мне понравилось. Хотя… Я не понимаю, чем ты недоволен, перевод как перевод, красиво. Я не смогу избавиться от этого стихотворения, вот что плохо.

– Вот и я не могу от него избавиться. Уже тридцать лет. Да, я его еще мальчишкой выучил.

– Ты так хорошо знал тогда немецкий?

– Дома говорили по-немецки. Ну, давай лапу. Тут мы и расстанемся. Послезавтра позвони мне на работу.

– Есть!

И я ушла.

Ранней весной я совсем завертелась. Лекции, свидания, увлекательная тема курсовой – забот хватало. А тут еще наше литературное объединение надумало дать подборку стихов юных авторов в университетской многотиражке.

Кроме прочих аксессуаров многообещающей поэтессы у меня имелась и первая безнадежная любовь. Вся ее прелесть заключалась в том, что мы более двух лет не общались, а чувство варилось в собственном соку, и на бумагу капали рифмованные скорби и печали. Естественно, я мечтала, как ОН прочтет все это в печатном виде, как опомнится и примчится с предложением руки и сердца, как я выскажу все, что о его поведении думаю, ну и так далее.

Ингарту я всю эту историю, конечно же, не рассказывала. Во-первых, было незачем, а во-вторых – я не хотела, чтобы он знал о моем поражении. Он воспитывал во мне победительницу, и я не имела права предъявлять ему то, что пока не было победой. Опубликованные стихи – да, этим я могла похвастаться. И собиралась…

В день публикации я ходила именинницей, принимала поздравления и игнорировала лекции. Моя группа скупила чуть не весь тираж газетки. Комплиментов я наслушалась на всю оставшуюся жизнь. Все это было так прекрасно, что я целый день не могла дойти до родного дома. Наконец поздно вечером мы целой компанией ввалились, размахивая газетами и вереща от восторга.

Девчонки побросали пальто на тахту и сели ждать чая. Мы с матерью вышли на кухню.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, видя, что мать не настроилась на общее ликование.

– Я звонила тебе на кафедру, – ответила она, – но тебя нигде не могли найти.

– А что?

– Ингарт умер.

– Как… умер?..

– Упал на улице. Люди думали – пьяный. Сердце… Сегодня были похороны. Я сама узнала только утром. Думала, ты успеешь пойти…

Я не могла поглядеть ей в глаза.

Девчонки галдели.

Надо было, чтобы они немедленно замолчали.

Я ворвалась в комнату, готовая прикрикнуть, и увидела на столе дюжину газет, раскрытых на той же странице – со стихами.

Ингарт никогда не видел моих стихов. Знал, что пишу, но я стеснялась показывать ему «дамское рукоделье». Вот опубликованные – другое дело, значит, действительно – стихи! И вот на них таращились все, и те, кому эти стихи и я сама в сущности были до лампочки, а единственный человек, для которого это тоже было бы настоящим праздником… а он…

Я услышала собственный всхлип. Тут в комнате стало тихо, девчонки растерялись, а я в тишине давилась слезами и мучилась так довольно долго – пока не разревелась как маленькая, и весь остаток вечера меня не могли успокоить.

Про Курупиру я вспомнила ночью.

Мы ложились в одиннадцать, к полуночи вся квартира спала. Поэтому в первом часу ночи я бесшумно оделась и выскользнула из дома.

Я взяла с собой большую сумку, с которой ездила еще на фольклорную практику. Курупиру поместился бы там с удобствами. Ведь если эта женщина, Хелга, бывала у Ингарта нерегулярно, то, может статься, она ничего не знает… о Господи!.. а Курупиру сидит голодный и ждет, ждет, ждет…

До Старого города я добежала быстро.

Ключа в тайнике не было.

Ключ этот был единственный.

И меня посетила сумасшедшая мысль – а вдруг весь сегодняшний вечер сплошное наваждение, и ничего не было, ни моих слез, ни материнского рассказа, ни похорон – уж их-то наверняка не было, ведь я их не видела! И Ингарт сидит дома и чешет Курупиру за ухом на сон грядущий.

Я толкнула дверь и оказалась в прихожей.

Дверь в комнату была приоткрыта. На диване сидела женщина. У нее на коленях лежал Курупиру.