Джозеф Конрад - Лорд Джим. Тайфун (сборник)

Боцман был неуклюжий, малорослый, угрюмый матрос лет пятидесяти, обросший жесткими волосами, коротконогий и длиннорукий; он напоминал пожилую обезьяну. Боцман обладал чудовищной силой, и в его узловатых кулачищах, качавшихся, как бурые боксерские перчатки на концах волосатых рук, самые тяжелые предметы ворочались как игрушки. Кроме седеющей поросли на груди, грозного вида и хриплого голоса, он не обладал ни одним из классических атрибутов, присущих его положению. Его добродушие доходило почти до идиотизма; команда делала с ним, что хотела, и в его характере, общительном и спокойном, не было ни капли инициативы. По этим причинам Джакс его не любил, но капитан Мак-Вер, к величайшему огорчению своего старшего помощника, считал его, по-видимому, первоклассным боцманом.

Он поднялся, ухватившись за дождевик Джакса; он позволил себе эту непочтительность только в виду исключительности создавшегося положения, и то с величайшей скромностью.

– В чем дело, боцман, в чем дело? – вскрикнул Джакс нетерпеливо. Что нужно здесь, на мостике, этому плуту боцману?

Тайфун действовал Джаксу на нервы. Хриплый рев боцмана, казалось, выражал величайшее удовлетворение, но слов нельзя было разобрать. Да, несомненно, старый дурак чему-то обрадовался.

Свободная рука боцмана нашла чье-то другое тело, потому что изменившимся голосом он стал спрашивать:

– Это вы, сэр? Это вы, сэр?

Ветер заглушал его вопли.

– Да! – крикнул капитан Мак-Вер.

Все, что капитан Мак-Вер мог узнать из словоохотливого рыканья боцмана, было головокружительное сообщение, что «все китайцы в трюме сдрейфили, сэр».

Джакс с подветренной стороны слышал, как они оба кричали на расстоянии шести дюймов от его лица, как мы слышим в тихие ночи разговор двух людей, переговаривающихся далеко через целое поле. Он слышал, как капитан раздраженно спрашивал: «Что? Что?», и хриплые обрывки фраз боцмана: «Кучей… сам видел… смотреть страшно, сэр… думал… доложить вам».

Джакс оставался индифферентным, как будто сила урагана отняла у него всякое сознание ответственности, всякий позыв к действию. Кроме того, он был еще слишком молод, его всецело поглощало одно занятие: закалить сердце в ожидании самого худшего, и всякая иная форма деятельности вызывала непреодолимое отвращение. Он не был испуган, он это знал, ибо, твердо веря в то, что ему не видать завтрашнего дня, оставался спокоен.

Бывают такие моменты пассивного героизма, им поддаются даже храбрые люди. Многие моряки, несомненно, могут припомнить случай из своей жизни, когда подобное состояние каталептического стоицизма внезапно овладевало всем экипажем. Джакс же мало был знаком с людьми или штормами. Он сознавал свое спокойствие, неумолимое спокойствие; в действительности же это был страх, – правда, не тот гнусный страх, который заставляет человека порядочного испытывать отвращение к себе самому.

Это походило скорее на состояние насильственного оцепенения; это бывает от долгого напора урагана, от сознания неотвратимости надвигающейся катастрофы. Бесконечную физическую усталость вызывали самые усилия сохранить жизнь среди этого ужасающего смятения, – коварную усталость, глубоко проникающую в грудь, чтобы придушить там и опечалить его сердце, превыше всех благ земных – даже больше самой жизни – жаждущее мира.

Джакс был подавлен даже больше, чем он сам воображал. Он цепко держался, весь мокрый, озябший, окоченелый, и в моментальной галлюцинации – говорят, что утопающий видит перед собою всю свою жизнь, – перед ним пронеслись воспоминания и видения, не имевшие ничего общего с его теперешним положением. Он вспомнил, например, своего отца, почтенного коммерсанта, который во время кризиса в своих делах молча лег в постель и спокойно скончался. Джакс ясно видел лицо отца, видел какую-то игру, в которой он участвовал еще мальчиком в Тейбль Бэй на корабле, погибшем впоследствии со всей командой; видел густые брови своего первого шкипера; он увидел свою мать, увидел ее без малейшего волнения, как будто он только что случайно вошел в ее комнату и застал ее за книгой, – вспомнил ее, давно умершую, решительную женщину, оставшуюся после смерти мужа в стесненных обстоятельствах, но сделавшую все для того, чтобы дать ему воспитание.

Это продолжалось не больше секунды, быть может, меньше. Тяжелая рука легла на его плечи; капитан Мак-Вер кричал ему в ухо:

– Джакс! Джакс!

Он уловил в голосе озабоченную нотку. Ветер всей тяжестью навалился на судно, стараясь пригвоздить его среди волн. А волны образовали брешь над ним, словно оно было полузатонувшим бревном; чудовищные пенистые валы грозили ему издали. Валы вылетали из тьмы, а гребни их светились призрачным светом – светом морской пены; в злобных вскипающих бледных вспышках видна была каждая волна, надвигающаяся, падающая и бешено терзающая хрупкое тело судна. Ни на одну секунду оно не могло освободиться от воды. Окаменевший Джакс заметил в движении судна зловещие признаки метанья наобум. Оно уже не боролось разумно; это было начало конца; и озабоченная нотка в голосе капитана Мак-Вера подействовала болезненно на Джакса, словно проявление слепого и гибельного безумия.