Жюль Лермина - Роялистская заговорщица

– Это вступление было необходимо. Итак, Шамбуа нет… мы так доверяли ему, мы знали, что в любую минуту его величество мог рассчитывать на его совершенную преданность, без всяких рассуждений, что нам и было дорого. Это необходимо для служащих в корпусе де Бурмона. Сегодня я виделся с военным министром и, по настоятельному требованию нашего генерала, получил от него бумагу для исправляющего временно службу поручика: надо только вписать имя… ваше, если хотите.

И, вынув из кармана лист бумаги, Тремовиль поднес его молодому человеку, которого передернуло.

– Вы хотите, – начал он медленно, – чтобы я отрекся от всех привитых мне смолоду взглядов, от всех традиций моих предков, чтобы я, виконт Лорис, пошел на содержание к узурпатору?

– Месье Лорис, – проговорил серьезно Тремовиль, – отец Трезека умер в Нанте на эшафоте. Отец Водеваля был вместе с Кадудалем казнен на Гревской площади, Гишемон еще месяц назад дрался в Вандее. Я, граф де Тремовиль, десять лет назад, в 1805 году, содействовал бегству де Бурмона, когда он был задержан Бонапартом и дрался с десятью жандармами, которые были посланы за ним в погоню. Кажется, мы все не так плохи, чтобы вы, находясь среди нас, очутились не в своем обществе…

Лорис ударил кулаком по столу:

– Ни за что! Никогда! Как ни прекрасны, может быть, мотивы, руководящие вами, я их не понимаю и не хочу вам подражать. Я не умею одновременно любить и ненавидеть… Я не хочу подвергать себя возможности драться против наших союзников, против короля… и я не продам моей шпаги.

– Вы хотите сказать этим, что мы себя продали? – спросил Тремовиль, подымаясь со своего места.

Лорис жестом уговорил его сесть:

– Простите мою невольную резкость, я не умею притворяться. Ваше предложение задело меня за живое, прошу вас, не настаивайте на нем. Но я бы не желал, чтобы мой отказ был поводом недоразумения между нами. Протянем друг другу руку… и будем каждый делать дело по-своему… Я еще сам не знаю хорошенько, за что я примусь, но только поверьте, что не буду бездействовать. Вы сказали, я молод. Да, я молод. Я чувствую в себе большой запас сил, и я хочу их употребить на пользу моему королю, на погибель тех, кто у него похитил трон, кто попрал все, что для меня дорого и свято. Солдат Бонапарта… жертвующий жизнью за него!

И он нервно расхохотался.

Тремовиль его внимательно слушал.

– Мы не понимаем друг друга, – проговорил он и остановился, точно удерживая слова, готовые сорваться с уст. Затем он продолжил шутливо: – Не будем говорить об этом. Я надеялся сообщить нашим друзьям добрую весть – завербовать верного товарища, чтобы заменить того, которого мы лишились… Но я отказываюсь от этого. Одно только: пусть это все останется между нами. Меня закидают просьбами: многие, вероятно, зорче вас… но мы будем выбирать… да и почем знать, последнее ли это ваше слово.

И, не дожидаясь нового протеста со стороны молодого человека, Тремовиль сказал:

– Мы, вероятно, увидимся сегодня вечером у госпожи де Люсьен.

– Надеюсь, что буду иметь возможность явиться сегодня к маркизе. Я, может быть, приеду попозже, – прибавил Лорис, слегка покраснев при этой лжи: он знал, что его ожидали раньше всех других, ненужных гостей, к числу которых принадлежал и Тремовиль. – И вы меня успокоите, что вы на меня не сердитесь.

– Сохрани меня Бог! Значит, до свидания, милый друг.

– До вечера. Пусть та глупая история останется в тайне…

– Будьте спокойны… Не забудьте все-таки про вашу царапину.

И джентльмены расстались.

– Славный малый, – пробормотал Тремовиль, уходя. – Глуповат только… Как будто его просили драться за Бонапарта. Очевидно, Лорис не понял.

В 1814 году, после отречения Наполеона, возвратясь во Францию двадцатидвухлетней вдовой старика, за которого маркиза Регина де Люсьен Сейгер вышла при венском дворе ради аристократических соображений и который не имел счастья ввести ее во дворец Тюильри, маркиза заняла свое место в большом свете Парижа.

Она происходила из Саллестенов, древней и гордившейся своим родом фамилии нижней Вандеи. Ее отец, последний герцог, был застрелен подобно де Ларошжаклену. Бертранда де Шамплето, ее мать, с ней, малюткой на руках, простилась с умирающим сыном на поле битвы Киберон и отплыла в Англию.

Регина росла за границей и хранила неприкосновенные традиции своего рода, глубокую ненависть к Франции, которая издалека являлась ей точно сквозь красное покрывало отданной в руки разбойничьих шаек, предводители которых если и назывались разными именами Робеспьера, Барраса, Наполеона, тем не менее все они, по ее мнению, были воплощением того же дьявола, и в своих молитвах она призывала на них гнев Божий.