Артур Конан Дойл - Тайна серебряного зеркала

Он конвульсивно указал на оружие, которое инспектор Баумгартен все еще держал в руке.

Инспектор презрительно улыбнулся.

– Будьте сдержаннее, майн герр, – произнес он. – Вы лишь ухудшаете свое положение, придумывая столь дикие оправдания ужасному поступку, в котором сознались. Слова «магия» и «чары» в юридическом лексиконе отсутствуют – мой друг Винкель может вас в этом заверить.

– Не знаю, – отозвался субинспектор, пожимая своими широкими плечами. – В мире есть немало странных вещей. Кому дано знать…

– Что?! – в ярости взревел Баумгартен. – Ты смеешь мне перечить?! Выступаешь со своим мнением?! Защищаешь этих проклятых убийц?! Дурак, жалкий дурак! Настал твой час!

Ринувшись на ошеломленного Винкеля, он нанес серебряным топором удар, который однозначно воплотил бы его последние слова в жизнь, если бы в гневе инспектор не позабыл о том, сколь низко стропила нависали над его головой.

Вонзившись в одно из них, лезвие топора застряло в нем, дрожа, в то время как рукоять разлетелась на тысячу осколков.

– Что я наделал? – выдохнул Баумгартен, падая обратно в свое кресло. – Что я наделал?

– Вы доказали правоту слов герра Шлезингера, – ответил фон Шлегель, выступая вперед: ошеломленные полицейские отпустили его. – Вот что вы наделали. Вопреки здравому смыслу, науке и чему бы то ни было еще, здесь имеют место чары. Иначе и быть не может! Штраус, старина, ты знаешь, что в здравом уме я бы и пальцем тебя не тронул. А что до вас, Шлезингер, то мы оба знаем, как вы любили покойного старика. А вы, инспектор Баумгартен, ударили бы вы по собственной воле своего друга-субинспектора?

– Ни за что на свете, – простонал инспектор, закрывая лицо руками.

– Тогда разве все не ясно? Однако теперь, хвала небесам, проклятая штуковина сломана и никогда больше не причинит вреда. Но смотрите, что это?

Прямо в центре комнаты лежал тонкий коричневый свиток пергамента. Одного взгляда на осколки рукояти оружия было достаточно, чтобы понять, что она являлась полой. Свиток, судя по всему, спрятали внутри этого своего рода металлического футляра, в который его просунули сквозь небольшое отверстие, впоследствии запаянное. Фон Шлегель развернул документ. Пергамент был настолько старым, что написанный на нем текст едва поддавался чтению. Однако, насколько им удалось разобрать, он был написан на средненемецком языке и гласил следующее:

Diese Waffe benutzte Max von Erlichingen, um Joanna Bodeck zu ermorden; deshalb beschuldige ich, Johann Bodeck, mittelst der Macht, welche mir als Mitglied des Concils des rothen Kreuzes verliehen wurde, dieselbe mit dieser Unthat. Mag sie anderen denselben Schmerz verursachen, den sie mir verursacht hat. Mag jede Hand, die sie ergreift, mit dem Blut eines Freundes geröthet sein.

Immer übel, niemals gut,

Geröthet mit des Freundes Blut.

Что можно было перевести примерно как:

Это оружие было использовано Максом фон Эрлихингеном для убийства Йоханны Бодек. Потому я, Йохан Бодек, проклинаю его властью, данной мне Советом Ордена розы и креста. Пусть же оно причиняет другим то же горе, какое причинило мне! Пусть же любая рука, что возьмет его, обагрится кровью друга!

Отныне и присно лишь зло породит

Топор, что был дружеской кровью омыт.

К моменту, когда фон Шлегель закончил читать этот странный документ, в помещении воцарилась мертвая тишина. Когда он отложил пергамент, Штраус с теплотой опустил руку ему на предплечье.

– Я не нуждаюсь в подобных доказательствах, старый друг, – произнес он. – В тот самый момент, когда ты нанес мне удар, я простил тебя от всего сердца. И я знаю, что будь бедный профессор в этой комнате, он бы сказал герру Вильгельму Шлезингеру то же самое.

– Господа, – сказал инспектор, вставая; его голос вновь зазвучал официально. – Каким бы странным ни было это дело, в нем следует руководствоваться правом и прецедентами. Субинспектор Винкель, как ваш вышестоящий офицер, я приказываю вам арестовать меня по обвинению в покушении на ваше убийство. Вы поместите меня в тюрьму до утра вместе с герром фон Шлегелем и герром Вильгельмом Шлезингером. Наше дело будет рассмотрено на ближайшем заседании суда. Тем временем позаботьтесь об этой улике, – он указал на кусок пергамента, – и, пока меня не будет, посвятите свои время и силы тому, чтобы, воспользовавшись полученной вами подсказкой, выяснить, кто убил герра Шиффера, богемского еврея.

Недостающее звено в цепочке доказательств скоро обнаружилось. Двадцать восьмого декабря жена сторожа Рейнмауля, вернувшись в спальню после непродолжительного отсутствия, обнаружила безжизненное тело мужа, висевшее на торчащем из стены крюке. Обмотав себе шею большой наволочкой, он встал на стул и совершил непоправимое. На столе лежала записка, в которой сторож признавался в убийстве еврея Шиффера, добавляя, что усопший был его самым давним другом и что он убил того без умысла, повинуясь некому неконтролируемому импульсу. Рейнмауль говорил, что горе и угрызения совести стали его погибелью; заканчивал он свое признание словами, что отдает душу на милость небес.