Гэри Дженнингс - Ярость ацтека

Я много раз слышал эту удивительную историю, но лишь теперь вдруг понял, что Педро де Альварадо и есть тот самый могучий, неодолимый враг, который не давал мне покоя, преследуя меня в повторявшемся видении моей собственной смерти.

А поняв это, понял и другое: я не могу больше лежать на земле и дрожать, словно испуганный ребенок, ибо мне суждено сразиться с самим Рыжим Громилой. Перехватив покрепче копье, я вскочил на ноги и, как это заведено у благородных воителей – Ягуаров, издал громкий рык, дабы подкрепить свои силы мощью грозного божества джунглей.

Несмотря на шум уже разыгравшегося вокруг нас сражения, Альварадо услышал мой клич, развернулся в седле и, увидев меня, пришпорил своего могучего боевого скакуна, воздел меч и громогласно издал свой боевой клич: «Сантьяго!»

Я видел со стороны свою смерть.

Видение моего собственного окровавленного безжизненного тела, так долго преследовавшее меня по ночам, воплотилось в реальность, когда на меня устремился громадный конь, несший на своей спине самого могучего воина Сего Мира. Мое деревянное копье, пусть и с острым как бритва обсидиановым наконечником, не могло пробить ни толстую стеганую попону, ни тем более сталь испанских доспехов. Восседавший верхом враг казался непобедимым, и одолеть его можно было, лишь сбросив с коня.

Ну не странно ли – чтобы добиться этого, я использовал прием, похожий на тот, к какому прибегнул сам Альварадо во время своего знаменитого прыжка: упал на колени, бросившись прямо под конские копыта, и выставил перед собой копье, уперев древко в землю.

Со стороны это выглядело так, словно конь на всем скаку налетел на здоровенный валун. Страшный толчок – и я увидел, как огромное животное валится на меня. Мне казалось, будто лошадь падает, словно срубленное дерево: сначала медленно, потом набирая скорость, и я успел заметить ярость и изумление на лице Альварадо, выброшенного толчком из седла и полетевшего головой вперед на каменистую землю. А потом огромный боевой конь обрушился на меня. Кости мои треснули, грудь сдавило, дыхание прервалось, и свет померк...

Чиуауа, 1811 год

¡Ay de mí! Боже мой!

Весь дрожащий, мокрый от пота, я вырвался из кошмарного сна, соскочил с топчана и оказался нетвердо (ибо у меня подгибались колени и бешено колотилось сердце) стоящим на каменном полу темницы.

Через некоторое время до меня дошло, что это был все тот же страшный сон о воине-ацтеке, сон, казавшийся видением моей собственной смерти. Он преследовал меня с детства, но почему – так и оставалось загадкой. Впрочем, некоторые утверждают, будто мне на роду написано закончить свои дни на виселице, и хотя мне не раз удавалось избегать этой страшной участи, вполне возможно, что насильственная смерть – не просто видение из ночного кошмара, а суровая неизбежность, обусловленная всей моей жизнью, о которой я и собираюсь вам поведать.

Во внутреннем дворе, за стеной моей темницы, громыхнули мушкеты расстрельной команды. Я доковылял до крепкой дощатой двери, хорошенько ее пнул и заорал в «иудин глазок»:

– Эй, сabrones! Тащите сюда мой завтрак, cabrones!

Таким образом я издевался над своими тюремщиками. Cabron буквально означает «козел», однако этим словом принято также называть мужчину, позволяющего другим прелюбодействовать со своей женой. Трудно придумать что-то более оскорбительное для мужского достоинства, не правда ли?

Я пнул дверь еще раз, хотя, честно говоря, есть мне совершенно не хотелось, особенно после залпа, прозвучавшего на тюремном дворе, как раз возле моей камеры, и напомнившего о том, что и меня самого ждет та же неотвратимая участь. Пройдет совсем немного времени, и я исполню chilena de muerte, чарующий танец смерти, только вот мои быстрые па и взмахи платка будут предназначаться для палачей, а не для прелестной сеньориты.

В «иудин глазок» заглянул угрюмый стражник.

– Эй ты, заткнись, или тебе придется завтракать mierda, дерьмом!

– Сам заткнись, сеньор Козел. Тащи сюда миску carne, мяса, и кувшин вина, а не то твоя жена познакомится с силой чресел настоящего мужчины, прежде чем я сожгу твою casa, жалкую лачугу, и сведу со двора твою лошадь.

Он удалился, исходя злобой, а я вернулся на свое ложе из соломы. В камере витал застарелый запах кислятины, словно монахи, жившие здесь в те времена, когда обитель еще не превратили в тюрьму, а кельи – в казематы, только и делали, что кувшин за кувшином глушили кислое вино.

* * *