Валентин Башмаков - За Синь-хребтом, в медвежьем царстве, или Приключения Петьки Луковкина в Уссурийской тайге

Обследовав колоду на ощупь и поковыряв ножом, Коля повернулся к другу.

— Тащи сено.

— Будем ночевать внутри, да? — обрадовался Петька.

— А чего ж? Чем хуже землянки? Тепло, сухо.

— А змей тут нету?

— Может, и были, да теперь уползли. Разведем костер — вовсе разбегутся.

Петька с энтузиазмом принялся за работу. Пока Коля очищал дупло да расстилал в нем сено, он набрал валежнику, сбегал к ручейку за водой, разжег огонь.

Плохо ли, хорошо, а к наступлению полной темноты бивак был оборудован. Для пробы друзья тут же забрались в дупло и решили, что в нем и уютно, в довольно просторно: если не забиваться очень глубоко, можно даже сидеть. Вздохнув, Коля пожалел только об одном: нечем прикрыть на ночь вход, а сделать это не мешало потому, что в тайге бродили звери.

— А что, если сделать дверь из плетня? — предложил Петька.

— Из какого еще плетня? — не понял Коля. — Его ж всю ночь плести будешь.

— Зачем плести? В кустах ость готовый. Я собирал дрова — видел.

— Видал, а молчишь! Пошли!

Плетень оказался небольшим, легоньким. Собственно, это был даже не плетень, а связанный из мелких жердей щит. Он лежал на шести вбитых в землю колышках и, видимо, служил когда-то столом.

Ребята живо сорвали плетень с кольев, подтащили к валежине и прислонили стоймя к входу. Затем оба взобрались наверх и крепко привязали щит к обломкам тополевых корней. Полностью закрыть широченное отверстие дупла плетень, конечно, не смог — с боков остались довольно широкие щели. Но это были уже пустяки.

— Порядок! — стряхивая со штанов труху и кусочки коры, сказал Коля. — Сидеть будем как за каменной стеной.

— А ужинать, как короли, — повторяя полюбившееся выражение и весело суетясь у костра, подхватил Петька.

Желая чем-нибудь отличиться, он решил напечь картошки, а в котелке вскипятить чай. Разве плохо, в самом деле, поработав, закусить горячей картошечкой или похлебать чаю? Но, как это ни досадно, приготовление даже такого простого ужина потребовало и умения и сноровки. Уже раскладывая костер, Петька обнаружил, что у них нечем разрубить дрова. Целиком же толстые сучья не горели. Без топора не удавалось забить и рогульки, чтобы повесить котелок. В конце концов пришлось поставить котелок с чаем в костер. Прямо в огонь бросили и картошку.

— Ничего, — сказал Петька. — Обойдемся как-нибудь без топора и без рогулек. Не так уж важно.

Коля не возражал. Однако картошке до рассуждений поваров дела не было. Сколько ее ни переворачивали, она так и не испеклись. Сверху клубни покрылись угольной коркой, а внутри оставались такими же твердыми, как и раньше. Явно издевался над голодными путешественниками и закоптившийся котелок. Вода в кем долго не закипала, а когда наконец закипела, радоваться было нечему тоже: от кипятка невыносимо разило дымом, а сверху плавал пепел и угольки.

Недовольно сопя и стараясь не глядеть друг на друга, друзья вывернули мешки. По расчетам, а них было еще много вкусных вещей. Но судьба-злодейка, словно в насмешку, приготовила сюрприз и здесь. После тщательных поисков на разостланную газету рядом с хлебом легло лишь три пряника, два огурца да горстка леденцов. От сахарного печенья, завернутого в газету, остались одни крошки. Перемешавшись с мусором и землей от геологических образцов, которые Петька совал в мешок, они годились в пищу разве только рыбам.

Так в первый же день тайга отказала беглецам почти во всем: ужине, чае, дровах. Коварно внесла поправку даже в пословицу о том, что летом каждый кустик кочевать пустит.

Угрюмо пожевав хлеба с огурцом и закусив конфетами, друзья собрали пожитки и полезли в дупло спать.

В дупле улеглись так, чтобы головы приходились к выходу. В изголовье приспособили завернутые в куртки вещмешки, а вместо одеяла накрылись Петькиным плащом. Получилось тепло и удобно.

— Ну вот. Теперь дрыхни, — буркнул Коля.

Петька вздохнул и прикрыл глаза. Уставшие за день ноги ныли, в висках постукивало, щеки горели. Заснуть, конечно, было бы хорошо. Но дрема не брала. Настороженное ухо почему-то улавливало каждый звук, каждый шорох.

Сначала душу пронзило комариное пение. Проникнув в дупло, комары толклись в неподвижном воздухе и без перерыва тянули одну и ту же щемящую ноту. Звон крохотных крыльев был до того тонкий и нудный, что хотелось скрипеть зубами и топать ногами.

Будоража ночную темень, где-то у реки грохотал гром. Злые раскаты его, казалось, били в вершины сопок, с треском раскалывали камни и тут же сметали их в пропасть. За каждым ударом на минуту наступало полное безмолвно, а потом мгла наполнялась таинственными шорохами, возней и непонятными всхлипываниями. Слышался приглушенный топот, крик разбуженной или погибающей птицы, чье-то глухое бормотанье, визг.