Олег Раин - Капризная маркиза

Чтобы утешиться, я вновь пересекла Сену, издали полюбовалась на мост Александра Третьего. Даже отсюда было видно, что русский мост самый крутой из всех парижских мостов. Что поделаешь, и наши цари любили попонтоваться. Кстати, возможно, слово «понт» как раз от французского pont — «мост» и произошло. А почему нет? Глядя на соединяющего берега каменного исполина, я в это почти поверила. А дальше… Дальше ноги вновь потянули меня в неведомое. Кварталы Отей и Пасси, церковь Святого Августина, рю де Монсо, храм Александра Невского…

Возле храма я на минуту задержалась, однако зайти не решилась. Наверное, зря. Все-таки здесь отпевали Шаляпина, Бунина, Тарковского. Это было еще одним кусочком родины — почти таким же, как мост Александра Третьего. Может, потому и не зашла — побоялась расклеиться окончательно. Все-таки я была в бегах. Да и шагала, если разобраться, не по улицам, а по тропе войны. Моей маленькой глупой войны.

Идти по прямой, когда все вокруг треугольное, невозможно, и чтобы не выписывать обидных кругов, я приобрела «карт-оранж» и воспользовалась метро. Пока ехала в вагоне, немного отдохнула. Остановок здесь не объявляли, слух пассажиров щадили, зато и камня уральского в облицовке стен тоже не наблюдалось. Все было прямоугольно-простым — никаких тебе сводов, никаких излишеств.

Проехав несколько остановок, я вышла из метро и оказалась возле ступеней, ведущих к Сакре-Кёр. Справа на тумбе стоял хлопчик, изображавший мушкетера со шпагой, слева надувал щеки чувачок в смокинге и цилиндре. Оба вполне живые, но совершенно неподвижные. Народ подходил к ним, фотографировался, бросал в банки у ног монеты. Вырядившиеся «манекены» время от времени принимались непритворно дрожать, а то и вовсе оживали, в течение пары-другой минут яростно растирая подбородки и носы. Работенка у них была нелегкой. Я кинула в баночки тому и другому по евро, обоих щелкнула своим сотовиком.

Слушая в Сакре-Кёр орган, я присела на лавочку. Если бы позволили, я даже полежала и поспала. В храме было тепло и уютно, но спать, скорее всего, не разрешалось. И потому, когда последние аккорды стихли, я незаметно выскользнула на улицу.

«Жаннет никуда не спешила. Укрощенное Время, свернувшись колечком, покоилась на ее безымянном пальце. На смотровой площадке, огороженной балюстрадой, толпились люди, и Жаннет из вежливости постояла вместе со всеми. Плеваться, как иные туристы, не плевалась, но вдаль смотрела с подобающим прищуром»…

Собственно, это и был Монмартр — еще одна притча во языцах. Прародина Ордена иезуитов и место, откуда Генрих Наваррский разбрасывал пушечные ядра. Высочайшая точка города и эпицентр давнего восстания парижских коммунаров. Ну и, само собой, именно сюда стадами, косяками и табунами хаживали художники всех мастей и рангов. Вроде того же Пикассо, Бальзака, Аполлинера и прочих Ренуаров. Что их сюда тянуло? А что привело сюда меня?

«Жаннет крутила своей симпатичной головенкой и ничегошеньки не понимала. Капризная маркиза больше не капризничала»…

Обида продолжала жечь. Возможно, не так остро, как в ту первую минуту, когда меня встретил Пьер, но все равно боль не унималась. Стрелу извлекли, рану обработали, но что толку? Как известно раны лечат сном и лекарствами, — моим сегодняшним лекарством был исключительно Париж. Чем больше я видела, тем меньше думала о папе Сереже. Чем больше отвлекалась на здешние красоты, тем меньше вспоминала о том съежившемся до горстки времени, когда не было еще на горизонте ни Толика, ни Галечки, а были только мы — папа, мама и я. Дружный коллектив, развеселый экипаж, ничего общего не имеющий с какой-то там ячейкой общества. В самом деле, почему малышовая память ничего не сохраняет? Как это все-таки несправедливо! Разве не здорово было бы помнить себя в возрасте года или двух? Все эти игрушки-погремушки, соски-пустышки, материнскую грудь? Наверное, посчитать, — так побед, одержанных в младенчестве, будет на порядок больше, чем во всей взрослой жизни. А что? Первая собранная пирамидка, первые самостоятельные шаги, первое лето и первая осень. У детей все впервые, а потому особенно остро и сладко. У взрослых — изо дня в день скучноватое дежавю.

Словом, унывать я не спешила, барахталась, как могла. Да и почему не барахтаться? — ноги ходили, руки двигались, голова вращалась. Правда, ныло маленько в груди, но в моем распоряжении была огромная таблетка города, и оставалось только решить: глотать ее сразу или растягивать не спеша, посасывая по крохам и частям.