Самуэлла Фингарет: Скифы в остроконечных шапках

«Они не знают, чем кончится путь длиной в сорок дней, — думала женщина в белой кибитке. — А я словно вижу то страшное место, где вода ведет битву с камнями. Копыта коней сочтут и растопчут дни. Нынешнюю луну сменит другая. Новая тоже пойдет на ущерб, станет острой, как нож убийцы. Потом придет чернота…»

Гунда прервала мрачные мысли и, обернувшись, крикнула в глубь кибитки: Замолчи!

В темном углу, забившись туда словно зверек, сидела девчонка с круглым скуластым лицом, с круглыми широко расставленными глазами. Встрепанная, цвета соломы челка спускалась до самых бровей. Плакать девчонка не смела, только время от времени громко вбирала воздух своим коротким широковатым носом. И откликаясь на жалобный звук, бежавший у заднего колеса небольшой длинношерстный кути — пес — принимался протяжно выть.

— Воу-у-у-у-у, — доносилось из-под кибитки, едва торчавшие кверху уши улавливали короткое всхлипывание.

— Оу-у! — подхватила дружина, мчась в степь.

— Оу! — на лицах и левых руках появлялись новые раны.

— Савлий! — гремели и ухали барабаны. Уу-о! — выводили тростниковые дудки. Царь-царь! — вызванивали бубенцы.

Ничего этого Савлий расслышать не мог.

Он лежал в огромной открытой колоде, такой же недвижный, как бронзовый орел на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой руки. Черты костлявого лица выглядели умиротворенными. Трудно было поверить, что что под гладким лоснящимся лбом еще недавно роились коварные планы, а мирно сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в тот день, когда Савлий, не дрогнув, пустил смертоносную стрелу в родного брата. На его повозке он ехал сейчас в свое последнее кочевание.

Где, Савлий, царь скифов, твое властолюбие, где ярость битв, буйство пьяных разгулов?

Болел Савлий недолго. Лихорадка настигла внезапно и принялась терзать, словно пантера оленя. Напрасно вокруг шатра, где на подстилке из козьего войлока метался и бредил царь, знахари сыпали пепел костей, сожженных на круглом жертвеннике. Напрасно поили больного горячительными отварами, а на раскаленные камни у изголовья бросали черные жилистые листья и мелкие красноватые корешки, выкопанные в новолунье. Ни пепел, ни дым, не принесли облегчения.

Три дня и три ночи, сидя на пятках, восемь гадателей раскладывали и перебирали ивовые лозы. Прутья ложились то полной луной, то ее половиной, но имя духа, наславшего немочь, не открывали. Липовой коре посчастливилось не более. Восемь по восемь раз было пропущено гибкое лыко между пальцами, не касавшимися ни рукояти ножа, ни тетивы лука. Выпытать злое имя не удалось. А как прогнать зло, если не знаешь, каким именем оно зовется? Без имени нет на него управы.

«Пусть кость, вырванную из пасти черной собаки, сожгут и развеют по ветру», — пошептавшись, сказали гадатели.

Сказанное было исполнено, и снова без проку.

Всю ночь Савлий метался, хрипел и хватал сам себя за горло. На рассвете стан огласился криками. Кричали и плакали так, что пасшийся неподалеку табун царских коней в страхе умчался в степь.

— Умер! Оу-о! Умер! — вопили женщины.

Мужчины стали готовится к кочеванию.

Те же знахари, что варили отвары и растирали коренья, вскрыли тело умершего. Бормоча заклинания, они удалили все внутренности, взамен положили сухие травы и пахучие смолы, в кожу лица втерли прозрачный пчелиный воск.

Теперь, не страшась разрушений, Савлий, сын Груна, внук Лика и правнук Спаргапейя мог отправится в сорокадневный переход. Предстояло объехать все стойбища и кочевья, раскинувшиеся на пути к Борисфену [1] Борисфен — древнее название Днепра. . Сорок дней — это почти полторы луны, время долгое. Надо его пережить.

Спешите, скифы, увидеть царя! Спешите пройти с ним последнее кочевание. Идите те, у кого не счесть лошадей, и те, кто владеет одной кибиткой. Сюда! На зов бубенцов, на клекот оберегов! За Савлием! Оу-о!

Влажная степь гудела от криков и конского топота. Прятались голенастые ибисы, кидались в лощины зайцы, замирали в норках сурки. И только жаворонки, повиснув в недосягаемой голубизне, продолжали петь весенние песни.

С заходом солнца все стихло. Луна, приподняв над краем земли свой круглый багряный щит, увидела степь, погруженную в сон.

Спали люди, провожавшие царскую повозку, — кто на войлоке спал, кто на траве.

Спали стреноженные кони. Их гривистые головы были опущены до самых копыт. В ворохе мягких бараньих шкур лежала женщина в платье, как звездное небо. За ее широкой спиной, прижав колени к самому подбородку, посапывала девочка с копной светлых волос. Лохматый пес свернулся в клубок у заднего колеса и во сне тихо повизгивал.