Леонид Фомин - Мы идем на Кваркуш

Тропинка завела в болото. Теперь они пробирались по старой тальниковой гати, местами совсем затопленной, прощупывая дно ногами. И вот лошадь запнулась, резко прыгнула в сторону, завязла и начала отчаянно биться, погружаясь в тину. Борис сунул ей под брюхо подвернувшееся гнилое бревешко, а сам побежал на берег за валежником.

До утра старался. В кровь изранил руки, в лохмотья изорвал одежду. Столько сухого вершинника да колод натаскал из леса, что, как говорил сам, «на зиму бы дров хватило...» И вытащил лошадь.

В семь часов приехал к леснику. Не знаю, как уж там было дальше, только вечером в назначенное время Борис принес очерк в редакцию...

В конце мая из Верх-Язьвы пришла телеграмма. Выход назначался на второе июня. По нашим расчетам это было несколько преждевременно. Весь последний день я суматошно носился по учреждениям, оформлял необходимые документы. Борис давно был готов и проклинал меня за нерасторопность. Когда я забегал по какому-нибудь делу к нему, он кричал на меня:

— Копуша!

Отправились с первым попутным поездом и на другой день утром были в Соликамске. До места сбора оставалось еще сто семьдесят километров. Успеем ли? Теперь все зависело от нашей изобретательности. Дело в том, что с Верх-Язьвой постоянной связи нет. Автобус туда может пойти, а может и не пойти, если мало пассажиров. В тот день нас было двое, и автобус не пошел. После долгих мытарств нам все же удалось уговорить шофера разбитого такси сделать дальний рейс. Выехали.

Острыми, золочеными шпилями церквей остался за холмами старинный русский город, последний раз блеснули на солнце широкие разливы Камы. Песчаная ухабистая дорога уводила машину на восток. По сторонам небольшими участками зеленели яровые всходы хлебов, но подступавший со всех сторон лес теснил их, вытягивал в полоски и скоро наглухо закрыл все вокруг, оставив место только для дороги.

Машина затормозила. Шофер повернулся к нам и потребовал:

— Деньги на кон. Чтоб ясно было, кого везу...

Мы рассчитались, но ехали недолго. Машина опять остановилась.

— Не пробраться. Песок!

Борис молча достал деньги и подал еще пять рублей.

Всю дорогу таксист опасался то дождя, то песка, то нехватки горючего. После многих остановок содержимое наших кошельков сократилось на шестьдесят рублей...

Поздно вечером первого июня прибыли в Верх-Язьву. Безрукого учителя искать не пришлось: на окраине села группа ребят уже вьючила коней.

Среди ребят, хлопотавших около вьюков, еще издали заметили мы двух взрослых. Один в кожаной шапке, в красной дерматиновой тужурке, в закатанных ниже колен болотных сапогах, никак не мог перекинуть через седло неспокойной гнедой лошади связанные мешки. Это был высокий, не очень складный парняга с огромными жилистыми руками и длинными ногами, которого мы почему-то приняли за колхозного бригадира. Другой пониже, худощавый, в черной вельветовой куртке бегал вокруг гарцующей лошади, дергал ее за повод, что-то нетерпеливо подсказывал высокому, сердился, подбирался плечом под тяжелый вьюк. Правый рукав его куртки был забран под ремень.

Неужели это и есть Борковский? Мы представляли Серафима Амвросиевича пожилым, грузноватым, медлительным. И уж думали, что он непременно старожил. Но все вышло наоборот. Борковскому не было на вид и сорока, в нем угадывался подвижный, беспокойный человек.

Позднее мы узнали, что руку он потерял на фронте, где воевал механиком-водителем танка, после фронта и приехал на Урал.

«Колхозный бригадир» оказался преподавателем физкультуры Александром Афанасьевичем Патокиным.

Место сбора напоминало только что раскинутый цыганский табор. Кругом лежали мешки, рюкзаки, ведра, палатки. Среди них стояли кони, здесь же вертелся, мешая всем, темно-рыжий брудастый пес Шарик. И ребята. Много было ребят. Одни возились с седлами, другие упаковывали в тюки запасную теплую одежду, третьи что-то укладывали, увязывали, снова развязывали и снова перекладывали. Над «табором» стоял оживленный детский говор, слышались смех и споры. Пахло свежим хлебом, сыромятиной, конским потом и запревшей соломой.

Разные тут были ребята. Самому старшему, самому рослому Вовке Сабянину только-только перевалило за четырнадцать, а самому младшему, круглолицему бутузу Витьке Шатрову было десять. В первые дни похода этого Витьку мы все время путали с Юрой Бондаренко. Одногодки, словно вымеренные по росту, круглолицые, курносые, в одинаковых шапках, ребятишки напоминали близнецов. Чтобы посмотреть в лицо взрослому, Витьке и Юрке приходилось высоко задирать головы, отчего шапки сползали на затылок, открывая синие любопытные глаза. Витька носил черные штаны, Юрка — зеленые. По штанам, да еще по мелким, как маковое семя, веснушкам, которыми природа пересыпала Юркино переносье гуще, чем Витькино, мы и отличали их друг от друга. Оба они рано пошли в школу и в десять лет уже успели закончить четвертый класс.