Александр Мирер - Субмарина «Голубой Кит»

— Надо четче, Гайдученко! Напиши формулу.

Катя стоит у доски и переминается, как Садов. Не помнит она формулу, и всё…

— Я не помню, Анна Серафимовна.

Химичка растерянно моргает — Гайдученко не помнит формулу селитры! Неизвестно, кто растерян больше: она или ученица.

— Х-м… А скажи, Гайдученко, какую селитру добывают в Чили?

Катя пожимает плечами — не помнит и этого.

— Калиевая или натриевая?

— Натриевая, — вспоминает Катя, — натриевая!

И тут же перед ее глазами рисуется формула: натрий-эн-о-три, и она пишет ее на доске. Еще два вопроса… Пятерка! Собственно, все уже привыкли, что Ванна Керосиновна ставит отличникам пятерки не за дело. На то они и отличники.

Вот с какой глупой истории начался этот день, последняя суббота апреля.

Катя внезапно встала, дергая себя за косу от ярости, и заявила:

— Я не согласна на пятерку. Я плавала! Садов за такой ответ получил бы три…

Наступила жуткая тишина, на секунду всего, а через секунду Тося Матвеева выкрикнула:

— Правильно! Молодец Гайдученко!

И началось!

Садов корчил рожи и пустил по парте белую мышь.

Тося, не умолкая, кричала:

— Правильно!

Близнецы Поверманы стучали ногами.

Шведов аплодировал, бахая ладонями над ухом Иры Яковлевой, а Ира затыкала уши и визжала, как центробежная пила.

Лена Пирогова сидела как кролик — отвыкла в больнице от крика — и только смотрела, как бушует класс и мечется перепуганная химичка. Она открывала рот, как диктор в телевизоре, если выключишь звук, а ребята грохотали и грохотали, пока не прихромал завуч Шахназаров. Он долго стучал своей палкой по доске и все добивался, кто зачинщик, но никто Катю не выдал, конечно, и даже Анна Серафимовна ничего не сказала.

Но от волнений и шума Кате стало нехорошо. Кисловатый запах химкабинета, казавшийся раньше приятным, вызывал тошноту, и очень хотелось спать. Нынешней ночью она заснула поздно, много позже бабушки Тани, — впервые в жизни, наверное. А день предстоял еще такой длинный!

Так еле-еле она дотянула до большой перемены. Если кто подходил посочувствовать, вздергивала нос. В сочувствиях не нуждаемся. Подумаешь! Пусть Ванна меня возненавидела, мне все равно… Наконец после звонка на большую перемену в класс вошла Дора Абрамовна.

Она вошла, как всегда, неторопливо и обвела глазами парты. Все были на местах, кроме Титова и отчаянных братьев Поверманов. Тося Матвеева стояла в проходе, держась за пунцовые щеки. Дора Абрамовна посмотрела на эту картину с неуловимой усмешкой, и загадочно изрекла:

— Полный сбор, как на концерте Пантофель-Нечецкой… Представление не состоится. Я была занята в институте… Контрольные раздам в понедельник.

Кто-то с передней парты оглянулся на Катю. Почти неслышимый, но определенно недоверчивый вздох пронесся по партам. Занята была? Как бы не так! Отличница написала на двойку, вот и тянет резину Дора Абрамовна…

Катя с внезапным равнодушием смотрела, как Дора поднимает тяжелый портфель и поворачивается к выходу. Взрослые! Что они сегодня — сговорились не понимать? А может, будет лучше, если Дора выдумает какую-нибудь штуку и спасет ее от тройки за четверть. Может, так будет и справедливо — она знает физику на крепкую пятерку…

Справедливо?! Тогда зачем Катя валяла дурака на контрольной?

— В понедельник после уроков… детки, — ядовито сказала Дора Абрамовна и вышла из класса, не попрощавшись.

Никто и оглянуться не успел толком. За дверью уже рычала, как тигр, большая перемена, а седьмой "Б" потихоньку, с недоумением выбирался в проходы между партами. Лишь Тося заявила:

— Подумаешь!

Да Витя Аленький гнусавил:

— Хе-хе-хе…

Удобнее всего было не замечать этого словечка Доры. Ну оговорился человек… Возможно, такое молчаливое соглашение и было бы принято, если бы не хулиганы Поверманы. Они, оказывается, подслушивали за дверью и теперь с хохотом втиснулись в класс, толкая друг друга, как известные конферансье-близнецы. Катя забыла фамилию этих конферансье. Поверманы вечно им подражали.

— Детки! — хохотал Мотька.

— Де-е-е-тки! — блеял Борька.

— Доберман-пинчеры у ковра! — пробасил Шведов.

На следующем уроке в классе висела угрюмая, как история средневековья, тишина. Историк, завуч Шахназаров, пилил их минут двадцать.

Он сказал:

— Вы оскорбительно, с детской жестокостью, третируете [4]Анну Серафимовну!

«С детской жестокостью»? Кто им сказал, что дети жестоки?

Не правда!

И этот тяжелый школьный день закончился еще одним неприятным разговором. Катя рассказала Пирожку историю с Дорой, а потом, покраснев не хуже Тоськи, отбарабанила: