Марк Эгарт: Два товарища

— Слушайте, хлопцы! — Так начал Епифан Кондратьевич свой рассказ. — Может, пригодится в жизни.

Полный розовый месяц висел над селом. А за селом сквозь заросли лозняка над прудом белели стены бывшей панской экономии. Село спало. Только под тополями протяжно запевали девчата. Они пели так красиво, что душа раскрывалась навстречу песне и хотелось забыть тревоги, опасности — все, чем полна была теперь жизнь.

Но Баклан не думал об опасности. Круглое молодое лицо его с светлым чубом, выбившимся из-под бескозырки, было весело и беспечно. Девушка смотрела на него, не в силах скрыть своей радости. А Баклан рассказывал ей о славном море, о походах, в которых он сто раз бывал, сто раз видел смерть, «но не брала его ни пуля, ни пушка, ни соленая морская волна: матрос, он в огне не горит и в воде не тонет!»

В отряде все знали, что Павел Баклан — матрос-черноморец. Кому он говорил, что — минер, кому — что баталер, иной раз именовал себя просто матросом первой статьи, — для партизан это было все равно. Дрался он с немцами лихо и товарищ был славный. В отряде любили его.

Один Грицько, дружок Баклана, черномазый смешливый парень, прижмурит, бывало, хитрые глаза и скажет: «Чи ты минёр, чи баталёр, а моря, побей бог, не бачив!» Грицько, сам того не подозревая, говорил правду. Никогда не был Баклан матросом и моря, точно, в глаза не видел. Был он городской, сухопутный человек, никопольский грузчик. С четырнадцати лет таскал на пристани мешки с зерном, лес, пахучие тавричанские арбузы и дыни, грузил баржи на Днепре, как его отец, которого насмерть придавило бревном.

Изнуряющий скучный труд, пьянство, брань, дикие потасовки, в которых люди отводили душу, — вот что он знал с малых лет. Грубые окрики, запах протухшей рыбы, мертвый сон и едкий пот, заливающий лицо… Вот что он хотел забыть, когда выдумывал и расписывал — для себя, для других — вольную флотскую жизнь.

Однажды, еще подростком, в воскресный день на пристани, засыпанной семечной лузгой, он увидел отряд моряков. Матросы шли сомкнутым строем, здоровые, загорелые, в бескозырках и форменках, четко отбивая шаг. Все смотрели на них, казалось Баклану, с восхищением и завистью, как он.

Это был другой, увлекательный мир, совсем не похожий на тот, в котором жил он сам. С тех пор мысль о флоте не оставляла Баклана. Он завел себе полосатую тельняшку, брюки-клеш, фуражку с золоченым якорем и шнурком и щеголял в своей выдуманной форме на потеху пристанским.

«Эй, мокрое благородие!» — кричал кто-нибудь, завидев Пашку Баклана.

Бивал он насмешников жестоко. Но кличка за ним осталась.

Шла война. Пароходы приходили редко. Работы на пристани становилось все меньше. Но Баклан не терял надежды. Скоро дойдет его черед, и за рост, ширину плеч, за силу возьмут его, конечно, во флот. Во флот, знал он, требуются отборные ребята.

Но вышло иначе. Началась революция.

Хотел Баклан записаться добровольцем в матросы, пошел в Красную гвардию. Мотало его по всей Таврии. Только к морю, к флоту он так и не пробился. Да и не стало флота: затопили его черноморцы, чтобы не достался немцам.

Об этом узнал Баклан от минера с миноносца «Гаджибей». Под Синельниковом смертельно ранили минера. С трудом вынес его Баклан из боя. Перед смертью, прощаясь, минер отдал ему свой бушлат, бескозырку и бебут, сказал: «Бери, Паша. Душа у тебя матросская!»

С тех пор и стал Павел Баклан матросом.

Сейчас в темной хате с искренним увлечением рассказывал он Одарке о том, как заживут они, когда побьют всех панов и подпанков, прогонят немцев с родной земли. Будет тогда Одарка морячкой, женой моряка.

Девушка смущенно смеялась, но внимала ему доверчиво и с таким же увлечением. Вдруг она подняла голову, тревожно прислушалась. Все было тихо. В каморе кряхтел старый дед, а на полу, кинув под себя рядно, храпел товарищ Баклана, насмешник Грицько.

Девушка привстала, осторожно выглянула в окно. Лунный свет упал на ее лицо. Лицо у нее было красивое, смуглое, как у цыганки, темные глаза смотрели смело. Несколько минут оба прислушивались. Баклан шагнул было к двери, когда увесистый кирпич со звоном высадил стекло и ударил об пол.

— То вин, побей бог! — выкрикнула сдавленным голосом Одарка.

Она знала, кто мог следить за ней. Но сейчас поздно было об этом думать. Грицько и Баклан явились так внезапно и так много пришлось ей вчера бегать — в экономию, где стояли немцы, и обратно в село, узнавать, передавать поручения, — что где уж было усмотреть за собой, уберечься.