Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве

— Оба! — крикнул Проспер.

— Гляди! Гляди! Старый Орел встает!

Ив повидал немало, но то, что он увидел в эту минуту, потрясло его. Рыцарь Жоффруа, тучный, с лицом, вымазанным кровью и пылью, с выпученными озверелыми глазами, задыхаясь, полз из последних сил к своей отсеченной руке, лежащей в пыли между ним и дю Крюзье. Со страшным усилием, морщась от боли, он дотянулся до нее, поднял и бросил в лицо дю Крюзье. Тот лежал на спине без сознания.

Подскакавшим людям своего отряда д’Орбильи приказал отнести рыцаря Жоффруа в лагерь, а сам подъехал к дю Крюзье и прикончил его ударом копья. Труп велел перекинуть перед ним на седле. Трубя в рог отбой, в сопровождении своего отряда рыцарь Роже д’Орбильи поскакал обратно к войску.

Конь рыцаря Жоффруа умчался в лагерь. Конь дю Крюзье спокойно щипал чахлый кустик у склона холма. Проспер показал на него:

— Смотри.

Ив не обернулся и молча шел до самого орлеанского леса, куда они пришли поздно вечером. Проспер звал его ужинать. Приходила Сюзанна, тоже звала. Ив не пошел, отговорившись усталостью и желанием уснуть.

Он не уснул. Лежал с открытыми глазами. Сквозь прутья шалаша видел отблески костров, слышал говор и смех и, как ему показалось, песню, робкую, тихую и такую непривычную здесь, где в течение полугода никто и ноду–мать не мог запеть. И вот — песня. Люди узнали, что дю Крюзье убит и война кончилась. После песни вдалеке заухал филин. «Вот это привычное, — подумал Ив и спохватился: — Жуткое уханье ночной птицы привычнее песни!» Память восстановила все прожитое за эти шесть месяцев, напомнила о радужных надеждах бродячего школяра, бодро шагавшего в Париж с письмом к магистру Петру за пазухой, о двухголовой форели и непутевом жонглере, затащившем его в проклятый замок Понфор. А Эрменегильда? Что с нею? Неужели ушла в монастырь? Увидятся ли они? И сегодняшний день с его жуткой картиной диких расправ рыцарей друг с другом. И почему из‑за этого должны были сгореть Крюзье и Мерлетта? Как же можно петь, радуясь концу войны, когда неизвестно, что их ждет. Может быть, новый сеньор будет еще требовательнее и злее, чтобы быстрее восстановить свой сожженный и вытоптанный домен А вилланов — голодный рабочий скот с ярмом на шее — впрягут в непосильную работу за жалкую пустую похлебку и ломоть черствого хлеба…

Тревожная дрёма охватила Ива только под самый рассвет.

Лесной лагерь зашумел очень рано. Ива разбудила громкая песня. Он узнал голос Проспера. К нему присоединились женские голоса.

Ив вышел из шалаша и, подальше обойдя поющих, пошел к отцу Гугону. Его шалаш был пуст. Из соседнего вышел мальчуган.

— Не видел, куда пошел отец Гугон?

— За ним тетушка Сюзанна приходила и увела к больной.

Ив понял, что речь идет о слепой Жакелине. У нее он и нашел отца Гугона.

В землянке, где лежала больная, окна не было. Фитиль в глиняной плошке с гарным маслом горел тускло и коптел. Когда Ив вошел, Сюзанна приложила палец ко рту. Слышно было, как Жакелина шепчет что‑то низко наклонившемуся к ней отцу Гугону. Ив понял — исповедуется. Он кивнул Сюзанне, чтобы она вышла из землянки, и вышел сам. Они сели на траву.

— Умирает, — тихо сказала Сюзанна.

Помолчав, спросила:

— Пойдешь обратно в Париж?

Ив пожал плечами.

— А я останусь с матерью. Где‑нибудь попрошусь в деревне работать, может, пустят жить. Скажи там в «Лошади» хозяину, не устроит ли где маму, а я за половинную плату буду работать. Скажи, а я наведаюсь… Что это ты такой? И не стыдно тебе?

Ив молчал. Сюзанна встала, потрепала его по плечу и, улыбаясь, сказала:

— Счастливого тебе пути. Буду в Париже — свидимся. — И она пошла обратно в землянку.

Через некоторое время вышел отец Гугон. По низко опущенной голове его, по выражению лица Ив понял, что бедная Жакелина умерла.

— Пойдем, — сказал он Иву.

Молча они дошли до шалаша отца Гугона. Внимательно выслушал священник Ива, который говорил о своем желании остаться с вилланами из Крюзье и помогать им строить новую деревню. И, выслушав, сказал:

— Все, о чем ты говорил мне, сын мой, достойно похвалы, и чувства, руководящие тобою, поистине христианские, и не соглашаться с ними нельзя. Но послушай внимательно, что я тебе скажу. Ты начал учиться, и начал удачно, преуспеваешь в искусстве письма. И то и другое, как я не раз говорил тебе, открывает перед тобой широкий и ясный путь в жизни. Для чего же ты будешь бросать все удачно начатое, сходить с намеченного пути и становиться, хоть и с прекрасными намерениями, на путь, сулящий горе, нищету и несчастья? Послушай мой добрый совет. Трудись прилежно в совершенствовании искусства письма. Это даст тебе хлеб насущный, спасет от вечных бедствий нищеты, даст возможность спокойно изучать науки и посвятить себя славному подвигу просвещения людей. Свет науки озарит тьму невежества, и воссияет правда человеческая. И ты будешь в числе просветителей. Разве это не завидная участь, разве не радость для души? Как тогда в Крюзье, так и теперь повторяю тебе: вернись к магистру Петру, внимай его словам и учись прилежно. Помнишь, что сказал Жак–дровосек: «Выйдут вилланы на широкую дорогу, освещенную солнцем свободы, навстречу новой и мирной жизни!» А я прибавлю: «Солнцем свободы и знания».