Василий Никонов - Сабля Лазо

Так вот и женился Копач на Дашутке. И стали звать ее не Дашуткой, а Дарьей Григорьевной.

Много с тех пор воды утекло. Павлинке скоро тринадцать исполнится. Боевая растет девчушка. И все бы хорошо, если б не жадность, не лютый нрав Прокопа Егорыча. Обещал зла не помнить, а сам нет-нет — хватается за плетку. И Дарью жалко ему, потому что любит, а добра — вдвое жальче. Сядет иногда на приступок, уронит голову и плачет сухими слезами. Все ему вспомнится: и как Дарья голодранкой была, и как дите в дом принесла. И не рад, что богатеем стал.

Павлинке всегда больше достается. Не любит она отчима. И он ее не жалует.

Так вот и живут, прямо сказать, маются. А что поделаешь? Одной судьбой связаны, по одной дорожке ходят.

Род Копачей в Межгорье самый старый, самый богатый. Все Копачи из донских казаков происходят, из тех, что по Волге грабили да на Каспии. В то время еще Иван Грозный Русью правил.

Как-то рассердился царь на разбойников, послал на них войско. Разбило войско казачьи шайки, по всем краям разогнало. Кто из Копачей в Оренбургские степи убежал, кто в Кулундинские. А межгорские Копачи в Забайкалье осели.

По-разному жили Копачи. Дед Прокопа Россию от Наполеона оборонял, отец в Крымскую воевал, да и сам Прокоп Егорыч царю послужил, а после революции к атаману Семенову подался.

Вскоре, как женился, заметил Прокоп Егорыч изъян у своей жены: душой очень мягка. Одному тайком муки отсыплет, другому меру картошки нагребет, третьему завалящую одежонку подкинет. Известно, у бедняков кругом нехватки.

Прокопу Егорычу женина щедрость — поперек горла. Не для того копят-наживают, чтоб другим раздавать. Свет велик, не обошьешь, не обогреешь. Голодранцев на селе — что тараканов у нерадивой хозяйки.

Пришлось Прокопу Егорычу поучить Дарьюшку. Притихла Дарья Григорьевна, иной раз отказывать стала людям.

Правда, Смекалиным она в первую очередь помогала. Татьяна Карповна принимала и благодарила, а Платон Петрович никак привыкнуть не мог, все нутро у него выворачивало. Не нужен, говорит, нам хлеб, что на бедняцкой слезе замешан, сам как-нибудь заработаю.

Однажды в сердцах он и Дарье Григорьевне так сказал. Та посмотрела с укором, головой покачала:

— Вы ж меня, Платон Петрович, от голодной смерти спасли. Прошлым не попрекайте — не по моей воле вышло. Если хотите, не вам даю — жене вашей и сыну. Не ешьте, если брезгуете. Может, придет срок — и к вам на поклон пойду.

У Смекалина с Копачом свои счеты. Когда Платон Петрович в село переезжал, Копач первым кричал, чтоб не принимать голодранца. Приисковые люди известные: вольного духа нахватаются, орут во все горло: «Равенство! Братство! Землю им дай, свободу. Свое сними, а их одень».

Вот как Прокоп Егорыч рассуждает.

Все ж Смекалины остались в Межгорье. Платон Петрович батрачить пошел. А в революцию — первым в ее ряды встал. С той поры лютая вражда пошла у него с Копачами.

Так и воюют Копач со Смекалиным.

Можно бы Татьяне Карповне на прииск податься, да не лежит у нее сердце к Денису, брату Платона. Вернее, к жене его, Авдотье.

Верно пословица молвит: «Куда ни кинь — везде клин».

Лежит Тимка на печке, спину заживляет. То на бок повернется, то на живот. Раньше до спины дотронуться нельзя было — огнем горела. Синяя, темнополосная, разрисована, как у окуня.

Татьяна Карповна чуть в обморок не упала, когда Тимкину спину увидела. Почему-то сразу про Копача подумала: «Его рук дело».

— Как случилось-то, Тимошенька?

— Рыбу мы с Павлинкой ловили на Шумном. Там Копач и защучил нас. Павлинку тоже иссек.

— И Павлинку? — всплескивает руками Татьяна Карповна. — За что ж он, зверь-зверюга?

— За одно дело, маманя, — шепчет Тимка. — Только ты никому не говори. Ладно?

— Кому говорить-то?

— Я батяню на Шумном видел, — Тимка приподнимается на локоть. — Жив он, маманя!

— Жив?! — вскрикивает Татьяна Карповна. — Правда ли, Тимошенька?

— Вот те крест, святая икона! — божится Тимка. — Бородищу отпустил, почище козулинской.

— Не обознался ты? — все еще не верит Татьяна Карповна. Лицо ее светлеет, морщинки разглаживаются. — Может, другой кто был?

— Не, маманя, честное слово! С ним еще один приезжал, помоложе батяни. Чернявый такой, статный, вроде бы не русский. При сабле. А сабля, маманя, из серебра и золота. Блестит, что козулинский самовар.

— Путаешь ты, сынок, — качает головой Татьяна Карповна. — Пригрезилось, видать. Жар у тебя ночью был, вот и померещилось.