Нил Шустерман - Очертя голову

Это мы еще посмотрим. Я пошел за ним, но вдруг из угла помещения подал голос призрак моего папы:

— Блейк? — Его лицо все еще нельзя было разглядеть, но, признаюсь, голос я узнавал. — Я ответил на твой вопрос. Теперь и ты сделай кое-что для меня.

— И что же?

— Освободи меня. Пожалуйста. Я сижу здесь очень, очень долго.

В свете факела я видел, как он беспомощен в своих кандалах. Справедливая просьба. Он заслуживал чего угодно, но не этой гробницы. Так что я поднял камень и бил по цепи, пока она не упала на землю.

В тот же момент папа исчез. Только и всего. Совсем как много лет назад. Ни прощания, ни благодарности, ничего. Но я все равно его отпустил.

Квина унесли в длинное помещение с множеством каменных столов, о предназначении которых вы можете догадаться и сами. В процессе мумификации нет ничего привлекательного. Одну-то мумию запеленать — достаточно неприятно, а здесь каждый день появлялся новый фараон, и уже успел возникнуть сборочный конвейер — или разборочный, если вам угодно. На каждом столе лежал какой-нибудь несчастный игрок в очередной стадии мумификации. Квин нашелся на самом последнем — и, к моему облегчению, еще вполне живой.

Страж и несколько сообщников пронесли меня внутрь, но пока я не мог ничем помочь брату. Он лежал всего в нескольких ярдах, а я мог только наблюдать. Он еще не отошел от лекарств, которые ему подмешали, но даже в полном сознании не смог бы освободиться от веревок на руках и ногах. Так что ему оставалось только разглядывать спеленатую мумию на соседнем столе.

Им занималась краснощекая старушка. Она напевала себе под нос, снимая с лица Квина кольца и складывая их на алебастровый поднос.

— Кто сказал, что это можно трогать? — возмущался мой брат, верный себе до последнего.

— Не волнуйся, дорогуша. — Она говорила ласково, как бабушка. — Я обо всем позабочусь. — Она улыбнулась и погладила Квина по руке. Тот отдернул руку.

— Я что, мертв? — спросил мой брат. — Это и есть смерть?

— Нет, тебя просто напоили лекарствами. В такую жару лучше держать вас живыми до начала работы, холодильники-то еще не изобрели.

Пока Квин обдумывал ее слова, мадам Бальзамировщица, все еще напевая себе под нос, принялась измерять его какой-то линейкой чуть длиннее фута. Может, в ней был один локоть.

— Что вы делаете? — спросил брат.

— Измеряю тебя для саркофага, дорогуша. — Она обернулась и прикрикнула на кого-то из своих помощников: — АХМЕД! Полегче с солью! — Неуклюжий парень ненамного старше меня закинул очередную лопату соли на одного из бывших Тутов, уже почти готового к длительному хранению.

— Хорошо, мэм, — послушно откликнулся Ахмед.

Мадам Бальзамировщица покачала головой и поглядела на Квина:

— Никакой бережливости! Сыплет солью так, будто за углом Мертвое море!

Тут появилась Кассандра, все еще разряженная в египетскую версию пуха и праха. Я поморщился и только потом понял, что даже это могло меня выдать. Но обошлось. Никто не заметил.

Девушка наклонилась над Квином и поцеловала его в лоб:

— Обработайте его по быстрой схеме, — обратилась она к старушке.

— Из него вышел хороший Тут? — спросила та.

— Совершенно никудышный.

На глаза брата навернулись слезы, но он стиснул зубы. Интересно, что было у него на уме? Позор? Унижение? Осознание, что конец все-таки настал? Вдруг он рванул веревки, но мадам Бальзамировщица поспешила успокоить его:

— Ну, ну, не волнуйся.

— Ч-что со мной будет?

Прежде чем ответить, старушка вопросительно взглянула на Кассандру.

— На самом деле все довольно просто, — нараспев проговорила мадам Бальзамировщица, как будто читала сказку на ночь. — Сначала мы тебя выпотрошим…

— Выпотрошите?

— Ну да. Вынем сердце, легкие, печень, почки и разложим их по баночкам. Все, кроме мозга. Его вы выскоблим крюком через нос. — Квин захныкал. — Потом, — продолжила старушка, — когда внутри станет пусто и чисто, мы засыплем тебя солью и оставим просушиться. — Раздалось противное хлюпанье, и она обернулась к помощнику: — АХМЕД! — Тот поднял что-то с пола и вертел его в руках. Я толком не разглядел, но предмет подозрительно походил на печень.

— Простите, мэм!

— Растяпа!

С тошнотворным плеском Ахмед аккуратно опустил орган в глиняный сосуд. Я зажмурился. У меня появилась причина никогда больше не прикасаться к маминой печенке с луком.

По щекам Квина текли слезы. Он боялся и, наверно, впервые в жизни не скрывал этого.