Валерий Елманов - Крест и посох

Онуфрий не спал всю ночь. Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на совете княжеском Глеб назвал имена трех человек, посылаемых для, как он выразился, заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина. Точнее, бывшего набольшего. Ныне он кто? Да так, ни богу свечка, ни черту кочерга.

Именно в ту ночь он впервые задумался, а правильно ли он поступил, уговорив Константина под прошлое Рождество пойти на такое злодеяние. О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно — молить и молить Бога о прощении, вот и все, что остается. Его сейчас волновало другое — в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя его поступиться спасением собственной души.

Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом охапить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам. Что и говорить — велико искушение. От такого отвернуться легче тому человеку, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, кто уже достиг всех чинов, званий, регалий и богатств. Последний на собственном опыте понимает, как все это земное тленно и как мало оно стоит по сравнению с тем, что нельзя купить ни за какие деньги.

Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О стыде и совести речи и вовсе не было. Неудобства перед Константином он не чувствовал. Ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что он сумел остаться чистым и душу дьяволу, в отличие от своего боярина, не продал. И тяготило его сердце только ощущение, что он изрядно прогадал.

Нет, Глеб все обещанное отдал сполна. Уговор ведь какой был — сначала они вместе с Константином всех положат, а уж спустя пару месяцев сам Константин с Божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею сломит, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.

— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и безумно злобными гадючьими глазами столь сурово глянул на Онуфрия, что тот вздрогнул. Впрочем, тут же его взгляд смягчился, и он почти ласково продолжил: — Иное дело — бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная — боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру не гоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи. — Он прислонил руку к сердцу. — Их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И он хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.

Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше, но вот вчера он понял то, что было давно ясно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим. Никак не возможно одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как загомонили с радостью, когда Глеб не их в посольство назначил, и даже проглотили горчинку в словах княжьих:

— Простите мне, мужи верные, что я отличку такую пред вами всеми боярину Онуфрию да боярину Мосяге дал, но ныне они близ сердца моего, а еще в Писании указано — кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — оный безбожник к себе нурманов [51]зазвал числом до пяти сотен, и, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, я хочу порешить все миром. К тому же половцы там силой немалой. И их надобно улестить дарами да прочим.

На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников, хоть и будущих. Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах. На него да на Мосягу равнодушно смотрели, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и завидовали часто, с сочувствием. Он своим был, не чужаком пришлым.