Наталия Крандиевская-Толстая - Дорога

Мне мил осенний холод зрелый.
Иду я с мальчиком моим
По этим светлым, опустелым,
Дорогам влажно-золотым.

Лелея творческую скуку,
Мне хорошо без слов брести
И друга маленькую руку
В своей, уверенной, нести.

Босоногий мальчик смуглый
Топчет спелый виноград.
Сок стекает в желоб круглый.
В темных бочках бродит яд.

Наклонись-ка! Не отрада ль
Слышать ухом жаркий гул,
Словно лавы виноградарь
С кислой пеной зачерпнул!

Над сараем зной и мухи.
Пусть. Ведь сказано давно:
Если дни и ночи сухи —
Будет доброе вино.

23 сентября 1921

С севера — болота и леса,
С юга — степи, с запада — Карпаты,
Тусклая над морем полоса —
Балтики зловещие закаты.

А с востока — дали, дали, дали,
Зори, ветер, песни, облака,
Золото и сосны на Урале
И руды железная река.

Ходят в реках рыбы-исполины,
Рыщут в пущах злые кабаны,
Стонет в поле голос лебединый,
Дикий голос воли и весны.

Зреет в небе, зреет, словно колос,
Узкая медовая луна…
Помнит сердце, помнит! Укололось
Памятью на вечны времена.

Видно, не забыть уж мне до гроба
Этого хмельного пития,
Что испили мы с тобою оба,
Родина моя!

Декабрь 1920. Париж

Звуки колыбельные доносятся ко мне.
Чей-то голос ласковый задумчиво звенит,
Сказку монотонную кому-то говорит…
Тени расплываются, сливаются во мгле.
У окна раскрытого задумалась весна,
И заря вечерняя с далекой высоты
Бросила последние, багряные цветы,
И неслышно в комнаты спустилась тишина.
Смолкла сказка длинная… Затихла… Вот опять
Зазвенела в сумраке бледнеющего дня.
Голос тихий, ласковый баюкает меня…
Чей он? Разве знаю я и разве надо знать?

И мне горит звезда в пустынном мире,
И мне грозит стрела на бранном поле,
И мне готов венок на каждом пире,
И мне вскипает горечь в каждой боли.

Не затеряешь, смерть, меня вовеки!
Я — эхо, брошенное с гор в долины.
Да повторюсь я в каждом человеке,
Как новый взлет волны, всегда единой.

1915

Как много рассказать без слова
Пустые звуки могут мне!
Шаги прохожего ночного,
Когда не спится в тишине,
Часов на ратуше немецкой
Звенящая раздумно медь,
Случайный вальс, пустой и светский,
Иль нищий, пробующий петь.
Когда же полночь мне доносит
Гудки далеких поездов,
Как беспокойно сердце просит,
Как бедный мир желанно нов!

Начало жизни было — звук.
Спираль во мгле гудела, пела,
Торжественный сужая круг,
Пока ядро не затвердело.

И все оцепенело вдруг.
Но в жилах недр, в глубинах тела
Звук воплотился в сердца стук,
И в пульс, и в ритм вселенной целой.

И стала сердцевиной твердь,
Цветущей, грубой плотью звука.
И стала музыка порукой
Того, что мы вернемся в смерть.

Что нас умчат спирали звенья
Обратно в звук, в развоплощенье.

1916–1955

Для каждого есть в мире звук,
Единственный, неповторенный.
Его в пути услышишь вдруг
И, дрогнув, ждешь завороженный.

Одним звучат колокола
Воспоминанием сладчайшим,
Другим — звенящая игла
Цикад над деревенской чащей.

Поющий рог, шумящий лист,
Органа гул, простой и строгий,
Разбойничий, недобрый свист
Над темной полевой дорогой.

Шагов бессонный стук в ночи,
Морей тяжелое дыханье,
И все струи и все ключи
Пронзают бедное сознанье.

А мне одна поет краса!
То рокоча, то замирая,
Кристальной фуги голоса
Звенят воспоминаньем рая.

О, строгий, солнечный уют!
Я слышу: в звуках этих голых
Четыре ангела поют —
Два огорченных, два веселых.

Весна 1916