Наталия Крандиевская-Толстая - Дорога

Как он угадан в белизне и черни
Гравюры вашей! Нежностью дочерней
Рисунок линий строгих отеплен.
И классика и жизнь. Такой нам дорог он.

V

И здесь, художница, мне суждено
вас встретить
В год потрясений, в сорок третий —
Суровый год геройства и побед.
Блокады прорванной еще дымится след.

Еще свежи под ледяною пленкой
Фугасных бомб зловещие воронки.
Они, как раны в снежной белизне,
На Выборгской зияют стороне.

Сидим и друг на друга смотрим мы.
Ищу следов мучительной зимы.
Я вижу их. Но все ж, крепка порода
В закале страшного сорок второго года!

След на руках. Вот так, до синевы
Они у нас надолго промерзали,
Когда зубец пилы мы в них вонзали,
Когда тащили ведра из Невы.

Смотрю гравюры. Перечень трудов,
За этот год исполненных, читаю.
Я вашу жизнь геройством называю,
Других не подбирая слов.

Вы улыбаетесь: «Геройство? Почему?
Не понимаю. Проще и точнее:
Верна самой себе, искусству своему
И городу. Иначе — не умею.
Иначе — смерть, подорванные корни».

И в комнате становится просторней
От этих слов, и дышится легко.
Художница! Как просто, глубоко
Определили вы и подвиг этой жизни,
И смысл искусства, верного Отчизне.

Три верности! Себе, ему и ей,
Бессмертной Родине, истоку наших дней.
Три верности! Мы их соединим
В одну — великую, и с нею победим!

1943

Ты пишешь письма, ты зовешь,
Ты к жизни сытой просишь в гости.
Ты прав по-своему. Ну что ж!
И я права в своем упорстве.

Мне это время по плечу, —
Не думай, что изнемогаю.
За битвой с песнею лечу
И в ногу с голодом шагаю.

И если надо выбирать
Судьбу — не обольщусь другою.
Утешусь гордою мечтою —
За этот город умирать!

С детства трусихой была,
С детства поднять не могла
Веки бессонные Вию.
В сказках накопленный хлам
Страх сторожил по углам,
Шорохи слушал ночные.

Крался ко мне вурдалак,
Сердце сжимала в кулак
Лапка выжиги сухая.
И, как тарантул, впотьмах,
Хиздрик вбегал на руках,
Хилые ноги вздымая.

А домовой? А Кащей?
Мало ль на свете вещей,
Кровь леденящих до дрожи?
Мало ль загробных гонцов,
Духов, чертей, мертвецов
С окаменевшею кожей?

Мало ль бессонных ночей
В бреднях, смолы горячей,
Попусту перегорало?
Ныне пришли времена, —
Жизнь по-простому страшна,
Я же бесстрашною стала.

И не во сне — наяву
С крысою в кухне живу,
В обледенелой пустыне.
Смерти проносится вой,
Рвется снаряд за стеной, —
Сердце не дрогнет, не стынет.

Если на труп у дверей
Лестницы черной моей
Я в темноте спотыкаюсь, —
Где же тут страх, посуди?
Руки сложить на груди
К мертвому я наклоняюсь.

Спросишь: откуда такой
Каменно-твердый покой?
Что же нас так закалило?
Знаю. Об этом молчу.
Встали плечом мы к плечу —
Вот он, покой наш и сила!

Ей было суждено не умереть, а жить.
И в перевязочной не проронила звука.
Но лоб испариной ей увлажнила мука,
Она просила губы освежить.

«Жить буду!» — вдруг сказала. Сорвала
Повязку с глаз и сестрам улыбнулась.
Тогда старуха, что над ней нагнулась,
Как тень от изголовья отплыла,
Не в силах подкосить летящего крыла.

Ждет у моря израненный город,
Мне к его изголовью пора.
Распахнула у шубы мне ворот,
Тайно крестит меня сестра.

И, подхвачена бурей железной,
Отрываюсь легко от земли
И лечу над привычною бездной
В полыханье заката вдали.

Как и надо для летной погоды,
Ветер сух, но все крепче, острей, —
Встречный, с запада, веющий йодом,
Ветер Балтики, ветер морей.

И уже узнаю сквозь туманы,
В серебристых разливах воды,
Город, славой венчающий раны,
Город преодоленной беды.

Протянувший каналы, как струны,
Вдоль решеток дворцов и садов,
Самый мужественный, самый юный,
Самый верный среди городов!