Авессалом Подводный: Муравейник

Я вырос посреди обширной равнины,
в городе, олицетворявшем страх на карте
мира, но им не проникся. Равнодушие
и двуличие предлагали мне свои спины
напрокат, чтоб я ими прельстился в азарте,
и не сказать, чтобы съели, но изрядно меня покушали.

Я помню первомайские парады
и радость демонстрирующих толп
на главных улицах столицы. «Миру — мир»
был главный лозунг, и ему преградой
лишь империализм, угрозы полн,
да группа «Битлз», юности кумир.

Раскуривая фимиам
своим ушедшим дням,
их вряд ли ты поймешь:
давно ушедшая среда,
хотя и лишена стыда,
предпочитает ложь.

Освобождаясь из-под гнета
сюжетов юности стальных,
не обвиняю в них кого-то,
ничто не отвергаю в них.

Прошу у ангела удачи
Немного света и тепла,
Чтоб у детей моих иначе
жизнь от рождения текла.

Жизнь собственного тела
я чувствовал несмело
в дни юности моей:
заботиться о плоти
не очень было в моде
давно ушедших дней.
Но жизненные бури
я ощущал на шкуре,
и ею дорожил,
и знал, что мне в дорогу
дана она от Бога,
что мир благословил.

Подростковые мои сочинения
не вводили никого в восхищение,
отличались особостью мнения.

Невнимательные учители
в моем слоге не предвосхитили
Слова власти пленительной.

А оно пришло самозванное,
прямо в руки судьбою странною
персонально мне данное.

Просторы родины моей значительны,
позоры родины моей разительны,
но мы не слишком были впечатлительны.

И по просторам мы ее скитались,
и в злодеяниях смущенно признавались,
хотя путей раскаянья не знали.

Лишь от себя по строгому секрету мы
помянем поколенья неотпетые,
колымскими могилами одетые.

Отошло от меня мое прошлое,
и скучаю по нему лишь немножко я,
вспоминаю от случая к случаю.

Разошлись мы со стежкой-дорожкою
и гулявшими по ней ножками,
что любили меня и мучили.

Юность вспоминаю временами
с ее смутой, дерзостью и снами,
барышню с прекрасными очами,
панораму мира перед нами.

Но гудел на пристани корабль,
отправлялся в небо дирижабль,
уходил по рельсам паровоз,
уносился с ветром альбатрос.

Если бы фантазии хватило,
не назвал бы девушку я милой,
отпустил бы с ясными глазами
любоваться жизни островами.

Мой первый взгляд на женское лицо
завершило обручальное кольцо,
но скатилось оно с руки.

И тогда я решил до горных вершин
добираться совсем один,
против теченья реки.

И оттуда увидел мир под собой,
и понял, что был храним судьбой
и тогда, и сейчас, и впредь,

а тому, что мешало ее понять,
и дорогу мою обращало вспять,
песни уже не допеть.

Молчит мое поколение.
Видно, мучат его сомнения:
а не рано ли начинать нам?
Но проплыли по небу звезды
и не рано уже, а поздно
танцевать на судьбы канате.

Я жил в нескучную эпоху
и ей внимал,
и разделял тревоги,
и, как ишак в чертополохе,
я обонял
ее цветов характер строгий.

Я на свое взираю поколенье
с невольным чувством изумления:
и это все, что мы смогли, свершили,
и с полным правом движемся к могиле?
Неужто юности далекие мечты
на пробу вышли гимном пустоты?

Чахлые демонстрации собирают остатки
моего детства под реющим флагом
Великой Державы — миловал Бог,
оставшейся в прошлом. В сущности, краткий
для Истории миг, но пройденный дьявольским шагом,
и не вытащишь из кавычек обычное слово «срок».

За то меня жизнь жучила,
что не хотел походить на чучело,
равно со всеми в строй.

На то душа меня мучила
и вьюк верблюжий навьючила,
чтобы встал перед ней — герой.

И судьба меня перекручивала,
и мотыгой своей окучивала,
из окопа бросала в бой.

И то, что из меня выросло,
не знаю, по чьему замыслу,
медной звенит трубой.