Борис Пастернак - Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: «Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь».

1941

Зима, на кухне пенье петьки,

Метели, вымерзшая клеть

Нам могут хуже горькой редьки

В конце концов осточертеть.

Из чащи к дому нет прохода,

Кругом сугробы, смерть и сон,

И кажется, не время года,

А гибель и конец времен.

Со скользких лестниц лед не сколот,

Колодец кольцами свело.

Каким магнитом в этот холод

Нас тянет в город и тепло!

Меж тем как, не преувелича,

Зимой в деревне нет житья,

Исполнен город безразличья

К несовершенствам бытия.

Он создал тысячи диковин

И может не бояться стуж.

Он сам, как призраки, духовен

Всей тьмой перебывавших душ.

Во всяком случае поленьям

На станционном тупике

Он кажется таким виденьем

В ночном горящем далеке.

Я тоже чтил его подростком.

Его надменность льстила мне.

Он жизнь веков считал наброском,

Лежавшим до него вчерне.

Он звезды переобезьянил

Вечерней выставкою благ

И даже место неба занял

В моих ребяческих мечтах.

1941

Только заслышу польку вдали,

Кажется, вижу в замочную скважину:

Лампы задули, сдвинули стулья,

Пчелками кверху порх фитили, —

Масок и ряженых движется улей.

Это за щелкой елку зажгли.

Великолепие выше сил

Туши, и сепии, и белил,

Синих, пунцовых и золотых

Львов и танцоров, львиц и франтих.

Реянье блузок, пенье дверей,

Рев карапузов, смех матерей,

Финики, книги, игры, нуга,

Иглы, ковриги, скачки, бега.

В этой зловещей сладкой тайге

Люди и вещи на равной ноге.

Этого бора вкусный цукат

К шапок разбору рвут нарасхват.

Душно от лакомств. Елка в поту

Клеем и лаком пьет темноту.

Все разметала, всем истекла,

Вся из металла и из стекла.

Искрится сало, брызжет смола

Звездами в залу и зеркала

И догорает дотла. Мгла.

Мало-помалу толпою усталой

Гости выходят из-за стола.

Шали, и боты, и башлыки.

Вечно куда-нибудь их занапастишь.

Ставни, ворота и дверь на крюки,

В верхнюю комнату форточку настежь.

Улицы зимней синий испуг,

Время пред третьими петухами.

И возникающий в форточной раме

Дух сквозняка, задувающий пламя,

Свечка за свечкой явственно вслух:

Фук. Фук. Фук. Фук.

1944

Как я люблю ее в первые дни —

Только что и́з лесу или с метели!

Ветки неловкости не одолели.

Нитки ленивые, без суетни,

Медленно переливая на теле,

Виснут серебряною канителью.

Пень под глухой пеленой простыни.

Озолотите ее, осчастливьте —

И не смигнет. Но стыдливая скромница

В фольге лиловой и синей финифти

Вам до скончания века запомнится.

Как я люблю ее в первые дни,

Всю в паутине или в тени!

Только в примерке звезды и флаги,

И в бонбоньерки не клали малаги.

Свечки не свечки, даже они

Штифтики грима, а не огни.

Это волнующаяся актриса

С самыми близкими в день бенефиса.

Как я люблю ее в первые дни

Перед кулисами в кучке родни!

Яблоне – яблоки, елочке – шишки.

Только не этой. Эта в покое.

Эта совсем не такого покроя.

Это – отмеченная избранница.

Вечер ее вековечно протянется.

Этой нимало не страшно пословицы.

Ей небывалая участь готовится:

В золоте яблок, как к небу пророк,

Огненной гостьей взмыть в потолок.

Как я люблю ее в первые дни,

Когда о елке толки одни!

1941

Я под Москвою эту зиму,

Но в стужу, снег и буревал

Всегда, когда необходимо,

По делу в городе бывал.

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря.

Надмирно высились созвездья

В холодной яме января.

Обыкновенно у задворок

Меня старался перегнать

Почтовый или номер сорок,

А я шел на́ шесть двадцать пять.

Вдруг света хитрые морщины

Сбирались щупальцами в круг.

Прожектор несся всей махиной

На оглушенный виадук.

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал России

Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,