Борис Пастернак - Во всем мне хочется дойти до самой сути…

Сквозь исполненье авторство процвесть.

Окно не на две створки alia breve [6],

Но шире, – на три: в ритме трех вторых.

Окно, и двор, и белые деревья,

И снег, и ветки, – свечи пятерик.

Окно, и ночь, и пульсом бьющий иней

В ветвях, – в узлах височных жил. Окно,

И синий лес висячих нотных линий,

И двор. Здесь жил мой друг. Давно-давно

Смотрел отсюда я за круг Сибири,

Но друг и сам был городом, как Омск

И Томск, – был кругом войн и перемирий

И кругом свойств, занятий и знакомств.

И часто-часто, ночь о нем продумав,

Я утра ждал у трех оконных створ.

И муторным концертом мертвых шумов

Копался в мерзлых внутренностях двор.

И мерил я полуторного мерой

Судьбы и жизни нашей недомер,

В душе ж, как в детстве, снова шел премьерой

Большого неба ветреный пример.

1931

Любить иных – тяжелый крест,

А ты прекрасна без извилин,

И прелести твоей секрет

Разгадке жизни равносилен.

Весною слышен шорох снов

И шелест новостей и истин.

Ты из семьи таких основ.

Твой смысл, как воздух, бескорыстен.

Легко проснуться и прозреть,

Словесный сор из сердца вытрясть

И жить, не засоряясь впредь,

Все это – не большая хитрость.

1931

Все снег да снег, – терпи, и точка.

Скорей уж, право б, дождь прошел

И горькой тополевой почкой

Подруги сдобрил скромный стол.

Зубровкой сумрак бы закапал,

Укропу к супу б накрошил.

Бокалы – грохотом вокабул,

Латынью ливня оглушил.

Тупицу б двинул по затылку, —

Мы в ту пору б оглохли, но

Откупорили б, как бутылку,

Заплесневелое окно,

И гам ворвался б: «Ливень заслан

К чертям, куда Макар телят

Не ганивал…» И солнце маслом

Асфальта б залило салат.

А вскачь за громом, за четверкой

Ильи Пророка, под струи —

Мои телячьи бы восторги,

Телячьи б нежности твои.

1931

Мертвецкая мгла,

И с тумбами вровень

В канавах – тела

Утопленниц-кровель.

Оконницы служб

И охра покоев

В покойницкой луж,

И лужи – рекою.

И в них извозцы,

И дрожек разводы,

И взят под уздцы

Битюг небосвода.

И капли в кустах,

И улица в тучах.

И щебеты птах,

И почки на сучьях.

И все они, все

Выходят со мною

Пустынным шоссе

На поле Ямское.

Где спят фонари

И даль, как чужая:

Ее снегири

Зарей оглушают.

Опять на гроши

Грунтами несмело

Творится в тиши

Великое дело.

1931

Платки, подборы, жгучий взгляд

Подснежников – не оторваться.

И грязи рыжий шоколад

Не выровнен по ватерпасу.

Но слякоть месит из лучей

Весну и сонный стук каменьев,

И птичьи крики мнет ручей,

Как лепят пальцами пельмени.

Платки, оборки – благодать!

Проталин черная лакрица…

Сторицей дай тебе воздать

И, как реке, вздохнуть и вскрыться.

Дай мне, превысив нивелир,

Благодарить тебя до сипу

И сверху окуни свой мир,

Как в зеркало, в мое спасибо.

Толпу и тумбы опрокинь,

И желоба в слюне и пене,

И неба роговую синь,

И облаков пустые тени.

Слепого полдня желатин,

И желтые очки промоин,

И тонкие слюдинки льдин,

И кочки с черной бахромою.

1931

Любимая, – молвы слащавой,

Как угля, вездесуща гарь.

А ты – подспудной тайной славы

Засасывающий словарь.

А слава – почвенная тяга.

О, если б я прямей возник!

Но пусть и так, – не как бродяга,

Родным войду в родной язык.

Теперь не сверстники поэтов,

Вся ширь проселков, меж и лех

Рифмует с Лермонтовым лето

И с Пушкиным гусей и снег.

И я б хотел, чтоб после смерти,

Как мы замкнемся и уйдем,

Тесней, чем сердце и предсердье,

Зарифмовали нас вдвоем.

Чтоб мы согласья сочетаньем

Застлали слух кому-нибудь

Всем тем, что сами пьем и тянем

И будем ртами трав тянуть.

1932

Красавица моя, вся стать,

Вся суть твоя мне по́ сердцу,

Вся рвется музыкою стать,

И вся на рифму просится.

А в рифмах умирает рок,

И правдой входит в наш мирок

Миров разноголосица.

И рифма не вторенье строк,

А гардеробный номерок,

Талон на место у колонн

В загробный гул корней и лон.

И в рифмах дышит та любовь,

Что тут с трудом выносится,

Перед которой хмурят бровь

И морщат переносицу.

И рифма не вторенье строк,

Но вход и пропуск за порог,

Чтоб сдать, как плащ за бляшкою;

Болезни тягость тяжкую,

Боязнь огласки и греха