Ояр Вациетис - Экслибрис

О которого пачкаются
глаза и мысли.
Который сам
в помоях из чаши жизни
крепко увяз
и липнет к нашим подошвам.

Но глаза видят,
мысли бегут,
планета вращается,
и нашей походке
пока еще присуща легкость косули.

Потому-то нельзя мне
тяжелого человека писать
легкой краской –

господи, так ведь недолго
зажилить
центнер-другой.

И вот я топаю
за плотной краской –
писать тяжелого человека,
его значительность,
его беспомощность,
нашу нежность
и нашу силу.

Был на лице, мелькнувшем навстречу,
изысканно странный рисунок замечен…

И на пути, к горизонту ведущему,
все становится проще
и лучше.

Вечер, что прежде был хмуро насуплен –
теперь светлячками
зелеными сыплет.

Так.
возьми и дай мне,
пылинке скучной,
летучую, как небо и запахи,
душу.

Сползает с вершин твоих льдов пелена
и можно увидеть
улыбку вечности.

Я наверху.
Сфокусирован на
ангельском вечере, мной не замеченном.

Дьявольский вечер,
вот вьются по ветру
по-над Ригой башни
// тройками.

А был единственный –
не забыли –
изысканно странный рисунок из лилий.

К вечеру мельник белый весь
в муке с головы до
ног.

И облаком улетело все
то,
что смолото в срок.

И стол еще теплый
от хлеба и неба погасших
войн.

И мельник растапливает печь
и молча смотрит
в огонь.

Эй, а ну-ка, тише пусти коня
мимо мельника,
который смотрит в огонь.

Но не останавливайся, ни всадник, ни пешеход, –
как бы ты сам не начал смотреть
в огонь.

Там, понимаешь ли, знают без тебя
время призвать своих
заглянуть
в огонь…

Я искал покоя
по всей комнате,
залезал под диван,
ворошил старые книги
и разобрал телевизор.

Но я же пристраивал его,
стараясь
оставить под рукой
на всякий
пожарный!

Чтобы не сгнил,
не достался мышам
и юным натуралистам,
эти препарируют сразу,
ну а кому тут нужен покой
с худым животом?

В данный момент
я отклеиваю марки
от старых конвертов.

Иногда под ними что-нибудь есть.

Давай я проведу тебя
сквозь
триумфальную арку сиреней,
процедим сквозь нее
нежную розу майских
рассветов.

Я не любитель букетов –
нет вазы проще и откровенней,
нет более пьянящего
напитка, чем этот.

Давай напьемся им до
обнаженности душ
и дыханий,
а после умоемся грозой,
цветущей
с утра.

И мы определенно
станем такими нами,
которым уже больше незачем
умирать.

Меня отыщешь синей лунной ночью
и вымолишь мне у сосны прощенье,
и, как туман, опасность рассосется
что в бритвах льда звенела под ногами,
как выводок холодных диких пчел.
Меня под ветром из кусочков сложишь
на бесконечно сером поле снежном.
Мы в этой жизни и по смерти вместе,
тот, кто спешит, в отставшем остается,
чтобы по нам сквозь васильковый пепел
взошла тоски горячей синева,
в которой любят кувыркаться черти,
когда едва родившийся слепой комочек вдруг
пару васильков ко лбу приложит
и видит, что в высоком небе сотни
пылающих хвостов обращены к земле.

Береженого бог бережет –
перед мертвой птицей
я обнажаю голову.

Быть может, ее убил голод
в тот час, когда я
доедал свой завтрак.

Быть может, мороз
в тот час, когда ты
натягивала перчатки.

Само собой, я тут вообще
ни при чем, –
береженого бог бережет,
так или иначе, Он смотрит.

В конце непопулярной улицы,
на невоспетом углу,
на неприметном дереве
сгрудились птицы,
отправляясь на юг.

В их измученных
силуэтах
прочитывалось тяжкое бегство
от морозов.

В желтые листья выпал
к корням
рябины
их певчий корм.