Клаус Мерц - Запоздалый гость

Для нас Бог воздух.
Мы им
дышим.

Корабль базилики,
ведомый свыше, держит курс на тот свет.
Команда поет.

«Кракатау» написано на его
пуловере в районе груди. Над
вырезом угасший лик.

Кукушка зовет.
Дрозды славят Аушвиц-2.
На Казимеже в синагоге старик
сторож, он расправляет мне
в полутьме воротник
плаща, по-отечески.

Принимается. Изо дня в день. Облачный
холод, трудный трафик. Вчера трава еще
зеленела, сегодня если что и осталось, так
это твои глаза, один черный, другой голубой!
Сугробами пока не пахнет, и ни намека на
снег. Оставь же, в конце концов, в покое
грядки, сними лисички с огня и признавай
пораженье: нам, с нашими медными трубами,
не наснежить птичьей погадки.

Грубые рты. Кривые зубы.
Груди дамочки показывают
зюйд-зюйд-вест: мамаша и сын,
похожие, как две капли воды.
Лица пусты, но обращение
королевское, высший сорт.
Они кладут свои талмуды
на стол в трактире.
И приобщают тебя.

Который день хрип батарей
предостерегающе царапает ухо.
И голуби с депешами под грифом
cito давно стоят на зимних
квартирах. – Я, однако, смею
выглянуть напоследок в окно, мир
ест у меня с руки.

Снег
снег аж до
самых до итало-австрийских
сокровеннейших уголков
наших бедных
душ:
снег на голову.

Имперская желчь, умбра, роза, синь,
дорога ведет нас мимо крохотных
домиков, улиток в своих скорлупках.
За ними виноградники, дремучий лес,
искры водных велосипедов.

Дальше и дальше, а там Канада, Českб
Kanada. Распахнута бесконечность и
птиц исполнена тишина. Каменные
святые там-сям на нашем пути,
мышино-серые воплощения

нашей внезапной смущенности такой
широтой луга и неба. Только в дырах
заброшенных бункеров посвистывает
порой резкий ветер. Будто там кто-то
науськивает собак, до сих пор.

Войдя в дом,
остановился у
дверей спальни.
Увидел иголку с
ниткой, лежат
наготове.

Вернулся назад
в гостиную.
Мать сидит
возле печи.
Отец спит
на кушетке.

Всё почти как
всегда. Не тронут
даже сургуч
печатей.

Неделю вокруг
да около, обычно
после обеда. Вчера
пришел к воротам,
сказал:
мол, вроде бы
он представляет себе,
как из праха
слепить человека.

Вхождение в зону, расположенную
чуть южнее тревожной. И, как
водится во всех экспедициях,
первый шаг делается очертя
голову, практически наудачу.

Некто за полночь едет
с ужасным тро-ло-ло
под окнами на мопеде.
Забрало шлема поднято,
будто он идет на одну
из радостных войн.

Но отчего вдруг меня миг
спустя после этого так
ужасает звук огня
тлеющей сигареты?

Он избегает смотреть в глаза,
рука сама делает указующий жест:

два кровоизлияния в мозг и двое
взрослых детей, вдобавок пара

домашних животных, без них
он бы столько не вытерпел. Как

пить дать, закладывает за воротник.

Мы продвигаемся древним
церемониальным путем вверх,
жуют коровы траву, безроги и
тихи. Вдруг трясет одна буренка
головой, почти церковный звон.
Преображение! Из ельника навстречу
пара тюрков: «Хой!»
приветствует муж, жена его
потупляет взгляд. (В это время
в Беромюнстере на хоры
водружают Спасителя). За лесом
пахнет жареным, бейсболка набок,
фартук подпоясан, там пестует
свои колбасы воскресный
повар, апчхи: «Бог в помощь!»
гость его кричит, и мощный
мотоцикл перебивает пение
птиц. В четверг над Готтардом
вновь дождь, вещает радио.
По Вюне бутылочная почта
мчит по течению к Рейну:
«К Троице легки на подъем
станут ваши головы!»
обещает нам Хозяин.