Эдвин Робинсон - Дом на холме

2.3. Требуют особого внимания и разговора поэтические завещания, в которых авторы представляет себе умершими и предполагают/требуют некое вполне определённое отношение живых к себе умершим и своей смерти. А. Жолковский анализировал такие стихи в российской поэтической традиции и делил их на памятниковые и завещательные. В российской поэтической традиции примерами таких стихов являются стихи Державина «Памятник» и Пушкина «Я памятник воздвиг себе нерукотворный», последние 18 строчек «Реквиема» Ахматовой (…А если когда-нибудь в этой стране/ Воздвигнуть задумают памятник мне,/ Согласье на это даю торжество и т. д.), а в украинской поэзии – известное стихотворение Т. Шевченко «Завещание» (в другом переводе – «Завет»). Мы упомянули здесь стихотворение Т. Шевченко по той причине, что поэтическое завещание украинского поэта, как и в примерах из англоязычной поэзии, которые мы рассмотрим далее, предписывает живым, как поэта похоронить и/или как относиться к его могиле/ месту захоронения (Как умру, похороните/ На Украине милой./ Посреди широкой степи/ Выройте могилу,/ Чтоб лежать мне на кургане – перевод А. Твардовского), в то время, как в упомянутых нами произведениях Пушкина, Державина, Ахматовой используется не образ могилы, а образ памятника, и ключевым моментом является не столько то, как и где поэта похоронят, а как потомки будут хранить память о поэте и как они будут его чтить и помнить. Следую разделению Жолковского, стихи Державина и Пушкина являются памятниковыми, а стихотворение Шевченко – завещательным [2]. Впрочем, и в российской поэтической традиции есть примеры, где автор высказывает свои пожелания, где и как его нужно похоронить: И хоть бесчувственному телу/ Равно повсюду истлевать,/ Но ближе к милому пределу/ Мне все б хотелось почивать./ И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа/ Красою вечною сиять (А. С. Пушкин «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»; 1830);…Я ищу свободы и покоя!/ Я б хотел забыться и заснуть!/ Но не тем холодным сном могилы… /Я б желал навеки так заснуть,/ Чтоб в груди дремали жизни силы,/ Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;/ Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,/ Про любовь мне сладкий голос пел,/ Надо мной чтоб вечно зеленея,/Темный дуб склонялся и шумел (М. Ю. Лермонтов «Выхожу один я на дорогу…»; 1841).

Теперь перейдём к завещательным текстам в англоязычной традиции. Завещательный характер имеет стихотворение Роберта Льюиса Стивенсона «Requiem»:

В этом завещании указывается место (under the wide and starry sky), где хотел бы быть похоронен человек, и слова, выгравированные на могиле (the verse you grave for me). Завещательным текстом является и стихотворение Карла Сэндберга «Bones»:

Трудно представить себе текст, сильнее порывающий с основной интенцией большинства завещательных текстов, но, тем не менее, в своей установке на разрыв с завещательной традицией этот текст тоже является завещательным. Ведь, как и другие завещательные тексты, это стихотворение предписывает волю умершего, которую живые должны исполнить. Другое дело, что если в большинстве завещательных текстов с теми или иными вариациями человек, который в будущем должен умереть, просит так или иначе похоронить его в могиле, то здесь лирический герой не только отказывается от могилы, но и вообще от любых форм освоения и символизации своей смерти живыми. Стандартной коллизией для завещательных текстов является то, что завещающий хочет тем или иным присутствовать в жизни, даже будучи мёртвым, и выбирает ту или иную форму этого присутствия (как у Пушкина и Лермонтова: Но ближе к милому пределу/ Мне все б хотелось почивать./ И пусть у гробового входа/ Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа/ Красою вечною сиять; Но не тем холодным сном могилы… /Я б желал навеки так заснуть,/ Чтоб в груди дремали жизни силы,/ Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;/ Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,/ Про любовь мне сладкий голос пел,/ Надо мной чтоб вечно зеленея,/Темный дуб склонялся и шумел). Смысл же отказа от могилы и радикального требования в стихотворении Сэндберга забросить себя на самое дно видится нам как раз в исключении себя из причастности любым формам жизни и неприятия любых форм освоения и символизации живущими собственной смерти.