Роман Назаров: Игорь Всеславьевич и Злокачественная опухоль

Как второй-то раз летел млад Финист Ясный Сокол
Сквозь лихую непогодушку злосчастную
Надо синим морем-Окияном беспокойныим
А ко тым высокиим кряжам Рипейскиим
Через тую огненну небесну Ра-реку
Ко тому ли черн-хлад камушку Алатырю.
Подлетал он, Финист, светлой молнией
И садился он меж ручейков зловонныих,
А й глядел вокруг себя на таково-то зрелище:
Во былом саду на выжженых лугах,
А й во тых ли буреломах непроходныих,
А й во тых ли буераках непролазных
Как случился страшный, беспощадный бой.
Бьется птица вещая свят Матерь Сва
Со Змеиным Чудищем, Звериныим.
Оно Чудище крутое, всё о трех главах,
Каждая глава сама себе рычит-пыхтит
А и хáйлища раззёвыват глубинные,
Выпускат из тых бездонных пропастей:
Как срединная-то голова — столб пламени,
Как втора-то голова — удушлив дым,
Как и третья-то плюёт слюною ядовитою.
А и всё-то Чудище противно-безобразное,
Когтями цепкими скребет оно землицу русскую,
Да текут по тем оврагам метастазы гнойные,
Оны ползут да окружают птицу вещею,
А и хотят во пóлон взяти Матерь Сва.
А уж она одним крылом-то отбивается.
Как ведь друго крыло да кровью обливается.
И говорит она по-человечьи слабым голосом:
— Уж ты ой еси, млад Финист Ясный Сокол!
А й повадилось к нам Чудище Звериное-Змеиное.
Оно русских-то богов сном мертвым усыпило,
Заколодовало василисков, грифонов.
Полонило сорока царей и со царевичем,
Сорока князей и со князевичем,
Сорока могучих витязей и мудрых же волхвов.
Оно хочет разорити сад-то райский,
Оно жаждет погубити святорусский мир.
Уж ты ой еси да Финист Ясный Сокол!
Ты лети скорым — скоро да обвернися,
Обернися русским нунь богатырём.
Ты сразися с ненасытною Змеёю,
Ты убей её, проклятую, да уничтожь!
Встрепенулся Финист Ясный Сокол,
Поднимался он во чёрно поднебесье,
А й клевал он Чудище по головам немножечко,
А и бил погано Чудище во брюхо смрадное.
Развернулся тут исчадный Зверь, он повернулся,
Дунул-прыснул он столбом-то огненным,
Падал Финист Ясный Сокол на побоище,
Взмахивал крылами опаленными…

И вот однажды во училище-коллéдже медицинскоем
Да приключилася дурна история, нечестная.
Принесли-ка в ученические стены — от стыпендию
И роздали же слегка по группам нескольким,
Остальные-то деньжата — в сейф, до утречка.
А на утро открывали — нету денежек!
Умыкнули семь тыщенок рубликов студенческих.
Да как тут все и зашумели, и забегали,
А и кого подозревать? Кого ловить-хватать?
Тáк вот день пришел и приволок беду с собой,
А заодно — майора-следака из части оперной.
Он по отделу внутренней секреции силен-то был,
Онко Онкович-то Раков он смекалист был.
Повелевал-ка всем писать записки обязательны:
Кто, где, во сколько, почему существовал в тот день,
И не заметил ли чего такого необычного.
Все алиби писали — и студенты, и учителя,
Директорша, завхоз, уборщица…
И все сдавали-то записочки майору Ракову.
Долго ли, коротко ли времецко бежало,
Вот получает Игорь сын Всеславьевич повесточку.
В повестке-ярлычке да таково посланьице:
«Извольте, дескать, Игорь сын Всеславьевич,
Явиться ко тому ко следаку О. Ракову
Такого-то числа, такого года
Во кабинет отдела внутренней секреции».
Глядит удалый молодец, что делать нечего,
Когда по утру ясна зорька занималася,
А и студентики гурьбой пошаркали в колледж,
Идет он, с замираньем сердца, Игорь свет Всеславьевич,
В назначен срок приходит в ментовской отдел.
Заходит во пигментный кабинетик, здоровкается и садится нá стул.
И тут рассматриват он логово ищеек узаконистых.
Висят на стеночке Балканский полуостров,
Большие круглые часы, эзотеричный календарик,
Знакомый фас вождя и список розыскной рецидивистов наглыих.
Стоит зде дым столбом от крепких сигарет.
Бурнастый плотный Онко Онкович-то Раков
Он курит дистрофический «Кэмэл»,
А й исподлобья смотрит, глазки щурит.
Как есть пигмент — не в ус не дует, и не в бровь, не в глаз,
А всё ж таки царицу опухоль напоминат.
И без обиняков, и многозначно улыбаясь,
О.Раков предлагает Гоше расколотися,
Как грецкий тот орех в тисках зажатый:
— Договоримся лучше по-хорошому!
Вот бумаженции тебе листок и авторучка,
Я выйду на нескоро, ты — пиши.
Пиши-ка более подробно: с кем, когда, во сколько
Ты взял тыщёнок семь, тых рубликов студенческых.
Куда полóжил, сколь уже потратил…
Смелее, хлопец! (И захлопнулася дверь.)
Писал он Игорь свет Всеславьевич спокойненько,
Чиркал все истинную правдушку, ей-ей:
«Такого-то числа в таком часу вышел из дома,
Минут на двадцать как обычно опоздавши
Притопал в медицинское училище.
Во классе у Бактерия нунь Фагоцитова,
Мол, изучал заразные болезни, фекционные.
Да, знали де, что будут выдавать стипендию,
Ходили ко директорше да посмотреть на очередь.
Каким-то группам-от досталися счастливы денюжки,
А нам оны светили опосля же всех.
А мы так до полудня зде ишшо да поучилися,
Вертелись будто на иголках и завистливо шипели,
А к часу первому поихали на практику —
В больничке же мы хвори хырургичные смотрели.
Таким макаром нé быть хлопцу вором-то,
В часу я четырём, дескать, уж дома быв.
Покушав, что былó — опять к патологическим историям.»
Он точечку поставил Игорь свет Всеславьевич,
А тут явился Онко Раков, прочитал, поднял глазища:
— Не хорошо обманывать-то старших!
И воспрошает Игорь свет Всеславьевич:
— Какие доказательства, начальничек?
Неужто слабо алиби, туманно ли?
Кивает Онко Онкович головушкой:
— Найдём, найдём мы доказательства причинные.
Пока что вот давай-ка покатаем пальчики.
А и действительно, в натуре, покатали пальчики.
И грустно, и смешно ему, удáлу добру молодцу.
Ведь он, почéстный хлопец, разогорячился,
Он тут зачал со раздраженья звонко-то смеятися:
— Да вам, ментяшкам-мусорам, да их не вычислить,
Коль вздумалися за меня как нынче братися,
Видать, сработали шустристо тати ловкие.
Вам нужно погадать на решете — авось поможится!
Но Раков Онко Онкович не обижается:
— Знакома поговорка ли тебе, упрямый детище?
Смеётся хорошо лишь тот, да у кого на месте зубы все!
Сейчас шагай-гуляй, но я уверен — ишшо встретимся.
И выходил он Игорь свет Всеславьевич на волюшку,
И брел, куда вели сомнения кручинные,
Повесив буйную головушку невесело.
Да приходил к любимой Леле нунь Сварожичне,
А й говорил-то ей он всё, рассказывал подробненько.
Она же Лелюшка и обнимат и успокаиват,
И тихо-тихо говорит слова целебные:
— Ка бы по всяким пустякам вдруг убиваться!
Ведь если не при чем ты, Игорь свет Всеславьевич,
То нече носа вешать, плакать, огорчаться.
Он Игорь свет Всеславьевич спроговорит:
— Да ай же ты, нунь Лелюшка Сварожична!
Как «если»? Я же чист, чистее стеклышка!..
А й Лелюшка Сварожична опять своё:
— Пойдём-ка лучше по слободке прогуляемся,
Со ветерком прогоним прочь тоску-кручинушку…
Как и проходит-от ишшо немного времечка,
А получат он Игорь свет Всеславьевич другý повесточку.
Когда по утру показалось солнце красное,
Студентишки гурьбой мчалúся во колледж,
А он ступает во пигментный кабинет.
А тама всё висит на стеночке Балканский полуостров,
Но вот отмечена малиновым карандашом трагедия —
Как Блинтон Клин аНАТОмирует Юг Славии;
И круглые большие часики приметою,
Эзостеричный календарик тут как тут,
Знакомый фас вождя вождя и список розыскной рецидивистов наглыих.
Дымина такова, что вешай хоть топор,
Там Онко Онкович-то Раков снова за столом,
Беседу затевает он интимную.
С язвительным симптомом
И сарконической улыбочкой на роже
А и плетет он сети, расставляет он ловушечки.
Доверчиво иной-то раз заглянет словно в микроскоп,
Пытаясь разыскать правдишки беглой суть.
Спроговорит он Раков да во первый-то заход:
— Проверили тебя по нашим докуметикам.
Да ты же, гоблин, тó ещё успел нагадить!
Имеешь гнусное пятно в своей непрошлой жизни,
Ты со подельничками гнул бандитску линию…
Он Игорь свет Всеславьевич молчит.
Спроговорит он Раков во второй заход:
— К тому ж тебя, зека, не жалуют студенты-промокашки,
И про тебя учителя худое слово молвят,
Дескать, ты странный, непонятный, подозрительный.
А кое-кто видал в тот незабвенный день,
Как ты в пятнадцать сорок пять захаживал в колледж.
Вопрос: не за стыпендией ли тысячной?
Он Игорь свет Всеславьевич молчит.
Спроговорит он Раков да по третьему заходу:
— Совпали пальчики — на сейфе точно те же,
Гляди в бумажку — вот те экспертизонька!
Он Игорь свет Всеславьевич ушам своим не верит,
Он Игорь свет Всеславьевич глазам своим не верит,
И смотрит сквозь туманну пленочку на заключение,
Конечно, липовой бумажки экспертизовой
(А в ней и подпись, и гербóвая печать имеются).
Вдруг удалого молодца ведь прорвало и понесло,
Он как тут начал плакать и слезливо причитать:
— Да и за что же вы меня, сиротку, давите?
Ведь отсидел я срок-то свой ещё порядочно,
А и нагнали на суде, а и простили,
Приплюсовали-от условные два годика.
А я-то порешил со етим злом завязывать,
И кореша мои, подельнички в разъездах вси:
А кто в тюрьме на нарах прохлаждаетси,
Кто Дасунь славит во чужих зарубежах,
Кто под могильною плитою в царстве пекельном.
А я ж не брал, не воровал, не трогал, не имел!
Поверьте, Онко Онкович, моей слезиночке…
Он говорит майор оперативный без утаечки:
— Ну вот, развел мне церемонию мокротную!
Не буду я тянуть резинку со волынкою,
А посажу покамест тя, мальца, во темную темницу,
Чтабы напомнить те же стены нунь Бутырские.
Авось опомнишься, тогда вернемся к разговору.
Отводит-провожает Онко Раков удалого,
Отводит-провожает Онко Раков молодца в темницу темную
И запирает самочинно дверь на ключик.
Сидит он Игорь свет Всеславьевич да час-другой,
Сидит и думу думает всё невесёлую, всё грустную.
Да разве же ему не доверяют те хорошие учителя?
И кто же нагло брешет, будто он был во колледже?
Он думал-размышлял, по вздохам собирал себе на оправданьице,
Как вот подсаживат к нему дятлá пугливаго.
А дятел сразу же — да по какой статье? за что?
И даже норовит он понахрапистей —
Брось мучиться и расскажи-ка всё как есть!
И догадаться тут не трудно удалому молодцу,
Что супротив него вновь сеть майора развернулася,
Как пить дать, запустили подсадную пташечку.
Чтабы и выведать, арестовать, законно наказать.
На третий час (уже и пташку, верно дело, допросили)
Вот Онко Онкович стальной замочек отпирает:
— Подумал, хлопец? И мне нечего сказати?
Тогда вали-шуруй до хатоньки родимой,
А дальше мы решим, как-то ишшо тебя давити.
И выходил он Игорь свет Всеславьевич на волюшку,
И брёл, куда вели сомнения кручинные,
А й приклонившись, буйную головушку повесив,
А й утопив слезливые глаза во зéмлицу сырую.
Он приходил домой ко старой доброй матушке,
Рассказывал ей всё, рассказывал подробненько.
Она-от стара добра матушка его тут успокаиват,
И говорит она слова, слова целебные:
— Да ай же ты, млад Игорь сын Всеславьевич!
Коль-если ты не воровал, то и отстанет Раков же…
Он Игорь свет Всеславьевич на ты словечки пуще прежнего горюется:
— Да ах же ты, любезна добра матушка!
О чем ты говоришь? Как «если»? Ведь я чистенький…
Ах, неужель и ты не веришь мне, дитятке своему?
И вот минует-то маненько пасмурных деньков,
Начальник-опер-невус Раков Онко Онкович,
Глядишь, сам заезжает к дому Игорька
На мятом проржавевшем «москвичонке».
Хватает молодца-студента он под белы рученки,
Сажат без объяснения в машинку и скорей везёт,
Везет быстрей в отдел же внутренней секреции.
Там, во пигментном кабинетике, всё то ж:
И странные следы неведомой болезни —
Юг Славии ракетами искромсанный
Как инвазийными гельминтами-червями;
Большие круглые часы, кои сто лет не ходют,
И календарь со истеричным перевёрнутым числом
Сего тысячелетнего исхода.
И вновь верблюжия сигарка зажжена,
И говорит он Онко Онкович-то Раков:
— Я, правда, не нашёл преступников-злодеев,
Но то не значит, будто ты невиноватый!
Немножко слов добавить я хотел
Ко той привычной мне актерской помазне,
Что в прошлые разы своей отравленной душонкой пачкал ты.
Ты! Ты ж не блатарь, не богатырь могучиий,
И на тебе креста нет золотого, хоть пол-пуда.
А знать давно пора, что какова здесь масть-такая власть!
Вас — сотни тысяч, вы — легионеры, черти, бесы.
СПИДометр ужасный именно вы включаете.
Спокойно не даёте жить, мир разрушаете.
Вы — педерасты, проститутки, лесбиянки,
Вы — воры, и бандиты, и убийцы,
Вы — наркоманы, психопаты, вырожденцы.
Ваш генетичный код под Сатаной мутировал
Из вероятно благородных человеков в твари подлые.
Я бил бы вас всегда и просто так,
Зверюшек лютых, бешеных, опасных!
И, мне поверь, я буду вас учить, учить пока живой,
Как жить, как важно сознавать, что плохо быть уродом.
А честно жить вы не хотите, не желаете,
И понимать, соображать и… черт возьми!
Когда же наконец дойдет до ваших каменных мозгов,
Что Русь родная, Матушка Россия агонирует?
И что страну трясёт, коль бьют славян по крови,
И что привычка вредная у Билла — онатонизмом заниматися,
И прорастать к соседям в клетки, и ракетоблудить.
Он, Канцер-Зверь, метастазúрует в славянский дух,
Сжимает, комплексовщик, бесконтрольное колечко.
Вот где та опухоль, вот — американома!
А надо бы разжать, расплавить, разаНАТОмировать,
Пора бы радикальное леченье провести — не меньше.
Да Зверь — он что?! Есть и хозяин у него —
Он-то хозяин, богатырюшко Авгей Сраилевич.
Он прикатил колечко из авгеевой конюшеньки,
А из авгеевой конюшни вонь по всей Земле.
Он богатырюшко Авгей сам-то не сражаетси,
А он пускает в ход извилины свои-от ядовито-мудрые,
А он спускает со цепи пса злого — Канцер-Зверя плодовитого.
А Канцер-Зверь — ет штука много плодовитая,
Ёна выблёвыват тыщи-мульёны-то змеёнышей поганыих.
Змеёныши оны метастажúруют по всему белу свету.
Но где тот богатырь российский, где Авгею супротивничек?
Чтоб мог устроить бы ему большую мойку с банею,
Прочистить и промыть ему бороздочки-извиленки,
А чтоб не думалося да Росею пожевати-кушати.
А лучше вырвать сердце и со печенью авгейское
Да добрым людям на великое гляженье,
Старухам старым на великое роптанье.
И покрошить ёго на мелкие кусочечки,
И не оставить-то ёму да всё на семена.
А если б ты был богатырь, а ты авгейский прихвостень!
Вот мне и надобно ведь посадить тебя в темницу темную.
И это дело о семи тыщенках незакончено,
Покамест я тебе и опухоль, но доброкачестна.
Иди-ка и подумай хорошенько обо всём, что сказано,
А раз ещё дороженьку мне перейдешь секретную
В моих делах-то уголовныих — не обижайся!
И мучить буду, и давить, и бить по почкам,
А чтобы ты диагноз ставил: распустились почки!
Он Онко Онкович смеялся белозубо,
И отпускал на волю вольную да Игорька Всеславьева.
Вот он идёт да Игорь свет Всеславьевич как будто пьяненькой,
Как будто выпил целую цистерну спирту-водочки,
Но не упал свиньёю в грязь, а был закрученный,
Задавленный, распятый до тогошеньки,
Что мир скорей пытался Игоря познати-разгадати,
Пытался удалого молодца узнать, аль нежели наоборот.
Он сам и не заметил, как в училище колледжное да угодил,
Навстречу-от ему нунь Макошь Паникратовна.
Он ведь директурше рассказывал откуда он, что испытал,
Ишшо вдобавок словно маленький росточек
Пророс его-то сон нездешний, сказочный.