Александр Галин - Группа

Катя.Клавка, ну до чего ты человек открыты! Вот за это я тебя полюбила! Дай я тебя поцелую, заразу. Хорошо гуляем, по-русски! Клава, ты незлая баба, ну незлая же! Я же вижу. Думаешь, меня не тянуло домой? Меня тянуло. Каждый год, как лето, я в Ялту собиралась, да. Вместо этого, правда, то в Ниццу попаду, то в Монако. Но собиралась-то в Ялту. Я в эту осень первый раз в Союз поехала, после десяти лет отсутствия. Мне отца повидать надо было. Мать умерла, он один живет там, там же, где и жил: город Харьков. Квартиру я им купила, когда мать жива была. Деньги через наших внешторговских ребят ему прислала. Виза у меня была только в Москву и в Ленинград — я поехала туристкой с какими-то техасскими фермерами. Ну, приехала, живу в «Национале». Смотрю, знаешь, Лен, там у дверей школьницы, пэтэушницы трутся. Лена, там теперь агрессивный стиль, знаешь, такое в моде. Они могут и в багажнике въехать на территорию. Это мы читали сонеты вслух на непосредственном английском. Если и позволишь что, то только шампанское в ложе Большого театра, и то, не дай Бог, недосмотреть па-дэ-дэ, затаив дыхание. Первый день в Москве — ну знакомым звонить не стала. Пошла в Дом кино — кабак закрыт. Зашла к писателям: все то же стойло, то же типовое мурло, как будто я десять лет не металась по миру. Выпила кофе одна. Пошла к композиторам. Какой-то Бюль справлял медаль. Знаешь, сидел за столом в каракуле на голове, страшный, как моя жизнь. Группу фермеров мою спустили вниз, метро показывать. Представляешь, они американцам показывают. Лучше всех в мире у них там под землей живется!

Лена.Вот именно…

Катя.Ну пошла на улицу Горького, глянула окрест — и как это у Саши Радищева, Лен: душа уязвлена стала. Ты знаешь, Лен, такое село, оказывается. Ну Мозамбик там сплошной, только снега побольше, ну Адис-Абеба, в лучшем случае. В Большой вечером не пошла на «Маленькую лебедь», села в «Национале». Сначала немец подошел, потом итальянец, потом японец. Я говорю: господа, я — гражданка Соединенных Штатов, идите и перечитайте на ночь «биль о правах». Сорри, сорри — мне, понимаешь, на плохом английском. Мол, извините, мы вас за русскую приняли. Я им вдогонку: в Юнайтед Стейц я бы привлекла вас и вы бы, козлы, до конца дней платили бы мне компенсацию! А водочку я тем не менее запиваю по-нашему, фужером. Ну, косятся со всех сторон, а подойти не могут: за мной звездно-полосатый и «биль». Ну ладно. Ушла я в номер из ресторана, десяти еще не было. Раскрыла постель, клопа согнала… И что со мной случилось, Лен, передать тебе не могу! Тут нужен Лев Николаевич, понимаешь, ну, Федор Михайлович, на худой конец, чтобы все объяснить! Не спала ни одной секунды. Утром оставила все в номере: шмутье, вэхаэс, двухкассетник — все, что привезла толкнуть, горы шмутья. Взяла только блок «Мальборо» с чего-то. Представляешь, один блок «Мальборо»! Схватила такси — и на Курскй вокзал. Ну, в общем, к ночи вышла на Харьковском.

Лена.Брешешь ведь все!

Катя.Ленка… Ленка! Не передать, как сошла, как доехала до дома! Папа как раз собирался в Москву ко мне, представляешь! Смотрю: он пакуется. Покормил блудную дочь, постелил мне девичью мою оттоманку…

Молчание.

Лена.Да ладно! Кончай ты!

Катя.Ну подушку мне под голову дал — столько слез я на ней девичьих пролила…

Молчание.

Лена.Да я тебе сказала: не надрывай…

Катя.Нахлынуло, знаешь как, сама понимаешь. Зубы стиснула, накрылась с головой… ну и пришел тут последний сон Веры Павловны. Будто сижу я, Лен, на той же самой оттоманке — ну присели мы как бы на дорожку. Ну, отец, мама еще живая. Проверила я билет, заграничный паспорт — все в порядке. Ну, надо вставать, идти. Чувствую, что-то не то, знаешь, в интерьере: лето, жара, а окна закрыты и форточки, как припаянные все. Иду к двери, но уж чувствую: не откроется она. Глянула на часы — а до поезда минуты три, а езды до вокзала полчаса, ну как минимум! И ни матери, ни отца в комнате нет. И вот… вот уж я одна сижу, понимаешь, в комнате…

Лена.Точно — один к одному!

Катя.Проснулась, Лен, лежу, потная вся, как улитка, мокрая, под одеялом. Ночь, какая-то собака воет. Глянула в окно: темень… И такой меня ужас обуял, что я никогда уж отсюда не выберусь. Понимаешь, никогда! И вот, когда мы вышли утром с отцом — он меня в Москву повез провожать, — вот в поезде мне все чудится: вот-вот ко мне подойдут! Представляешь? Я в Шереметьеве, вот веришь — я чуть не умерла, чуть у меня сердце не остановилось, понимаешь? И вот, как он берет мой паспорт, как смотрит на меня этот солдатик прыщавый, понимаешь, смотрит в упор… Я думаю: ну, ну скажи мне что-нибудь, ну убивай меня… Веришь, как я границу прошла… Лен, никому, никогда, а вот тебе как лучшей подруге я могу сказать: я сразу пошла в туалет трусы менять, я обоссалась…