Алексей Лукшин - Семён Светлов

Отец Андрей поспешил ответить:

– Я не в городе. Отца Игоря попрошу, он исповедует, дам твой телефон, он через минуту перезвонит. Потом отзвонится, расскажет, как прошло. Говори адрес.

Стремительным шагом отец Игорь направился в комнату больного куда жестами показали его жена и брат. Встал, словно огромная глыба, посреди комнаты, как покрывалом, окутал больного чистым, душевно-искренним взглядом.

Почувствовав за спиной движение, не оглядываясь строго сказал:

– Выйдите все.

Семён смотрел и не понимал, что происходит.

Мать Семёна удивлённо попятилась. Впервые в жизни она столкнулась с подобным. Маша и Эдик послушались и кротко покинули комнату. Детей: маленького Даню и взрослую дочь – занимало одинаковое любопытство.

С улицы в квартиру зашёл Денис, тот самый доктор-хирург, оперировавший Семёну мениск, и наткнулся на постороннего человека. Увидев человека в рясе, он растерялся. Дико было навещать друга в момент его последней исповеди.

Отец Игорь дождался, когда все покинули комнату, после чего огляделся и взял стул. Два кресла для гостей он счёл неудобными для своей миссии. Подставил стул к ногам лежащего Семёна и заглянул ему в лицо.

Семён про себя отметил, что батюшка расположился так, что от его взгляда никуда не деться, если только отвернуться умышленно или закрыть глаза. Святой отец был повсюду. Семён попробовал. Но даже с закрытыми глазами он чувствовал присутствие и близость гостя, который точно пришёл по его душу. Такая мысль промелькнула у него: «По мою душу». Он зациклился на этом: «По мою душу, по мою душу. А с чем это связано. С чем?» Слабость и изнурённое состояние отказали ему в развитии дальнейшей логической цепочки. Он устал и не мог понять связи между ним и пришедшим, а теперь уже сидящим перед ним батюшкой.

– Ты зачем пришёл?

– Здра-а-вствуй, сын мой, – не подавая вида, нараспев поздоровался отец Игорь и душевным тоном, каким жалеют раненое животное, добавил:

– По твою душу. Спасти, милый, её. Спаси сам её. А я Спасителя нашего умолять буду.

То ли от упрямства, то ли от негодования, Семён как будто проснулся и воззвал к батюшке:

– Рано ещё спасать. Если хочешь что сказать – говори. А мне нечего. Не думай – выкарабкаюсь. Не по делу пришёл.

Отец Игорь со спокойствием и невозмутимостью пропустил мимо своего сознания брошенные в первом порыве слова.

– Да, Семён, да. Я посижу возле тебя и пойду. А если надумаешь вдруг сказать – говори. Не воспретит Господь наш Всевышний да никому, и самому усомнившемуся в нём, в последнем желаниие своём, ибо слово оно.

– Веришь мне, батюшка, честной отец, что встану я? Скажи, веришь?

– Я не о немощи пришёл твоей беседовать. О болезнях врачи заботятся. Меня больше беспокоит душевное состояние твоё. Да ниспошлёт Господь дух кротости и терпения на тебя. Не жалует он себе погибели, лишь разум возмущённый бредит в нём.

Слова отца Игоря звучали тихо и настойчиво.

Семён пытался возражать ему, но потом успокоился и молча ждал.

«Ничего страшного не произойдёт, если о нём помолится ещё один человек». Так он думал. Но сказал следующее:

– Нет, батюшка, рано панихиду петь. Я к тебе в гости заеду, вот увидишь.

Слова отца Игоря были слышны в соседних комнатах и западали в души всех, кто слышал его молитву.

– Пройдут заблуждения. И внемлет душа словам разума. И мощь бесов уляжется.

– Эх, не веришь, что выкарабкаюсь. Назло вам выкарабкаюсь. О чём с тобой говорить? Молись, молись тогда!

– Прости его, Господи! И днесь и присно и навеки!

Вставши, отец Игорь поднял глаза и наложил крестное знамение на себя, на больного и на комнату.

На закате дня воздух сгустился. Полевые и лесные запахи за целый день запеклись на солнце, и превратились из свежих, цветущих и благоухающих ароматов в тяжёлые и плотные приторные сгустки. Даже лёгкий ветер не сразу разогнал бы устоявшийся запах.

Мелкий березняк растянулся на две-три сотни метров вдоль края леса. Молодая берёзовая поросль росла, как трава. Посреди неё выделялся вспаханный ровный участок засеянного овсом поля. Таким поле казалось издали. При близком же рассмотрении оно вовсе не было ровным и таким уж густо засеянным, будто старческую, с редкими волосами голову старательно вычёсывали и вычёсывали, покуда на ней не остались самые крепкие волосы. Тут и там по полю зияли проплешины голой, иссушенной земли.

Солнце садилось. Небо багровело словно залитое кровавым месивом после побоища.