Нина Данилевская - Астрик и Маргарита

Но у Маргариты с отцом, если оба были дома (что, вообще говоря, довольно редко случалось), никогда не возникало дискомфорта по этому поводу. Было как-то совершенно естественно, что, приготовив еду, она зовет его за стол; или, наоборот, что он, придя голодным, заруливает не на кухню (в которой он плохо ориентировался), а к ней в комнату – и, если находит ее там, коротко спрашивает: «Едим?».

А потребность искусственно поддерживать разговор за столом – это скорее признак какого-то иррационального отчуждения, нежели наоборот.

Маргарита думала об Адонисе. Ей нужно было принять важное, не допускающее промедления решение. Строго говоря, такие решения должны приниматься вдвоем, но это если речь идет об обычных людях с нормальными отношениями. А он – необычный человек, и апеллировать к норме в общении с ним – по меньшей мере бессмысленно. К тому же, Маргарита заочно прекрасно знала его решение. Мало того, она была уверена, что в нем все восстанет против. В этом, собственно, и заключался весь драматизм ситуации – что Маргарита обдумывала вариант развития событий, откровенно шедший вразрез со всеми его мыслимыми сценариями. Но. Одновременно она догадывалась, что от ее решения зависит, будет ли он так же стопроцентно свободен в своих поступках, как сейчас. Все-таки и у него были какие-то рамки. Пусть шире, чем у других, но они были. Его бы это привязало. Она это чувствовала. Другой вопрос – высока ли цена такой привязанности? Положа руку на сердце, Маргарита вынуждена была признаться себе, что отношения в этом случае неизбежно испортятся, что он слишком ценит свою свободу, и зависимость, вырванную у него таким способом, он будет тихо проклинать, и ничего хорошего все равно не получится. Все это она ясно видела – в редкие моменты, когда не пыталась себя обманывать. В эти же моменты она отчетливо понимала, что единственное условие гармоничных отношений с ним – это предоставление ему полной свободы. Только в этом случае сохранялся шанс, что он по собственной воле еще будет с ней общаться, что сам будет инициировать встречи, что в нем периодически будет вспыхивать желание ее увидеть. Но беда в том, что интенсивность этой его привязанности была катастрофически мала для Маргариты. То есть для нее эта схема все равно не была бы гармоничной (только если каким-то зверским усилием воли смирить себя и приспособиться к его эмоциональному ритму, отменив звонки, письма, отказавшись полностью от инициативы). И скорее всего, к тому же, что все равно все это вскоре сойдет на нет (это она тоже чувствовала, то есть она понимала, что в идеале и к этому она тоже должна себя подготовить зверским усилием воли). Это будет ад. Так может, лучше было бы привязать сейчас его к себе насильно? Может, такой вариант ада будет все же менее ужасен? И, снова положа руку на сердце (точнее – на нижнюю часть живота), Маргарита вынуждена была признаться себе в том, что этот вариант ада был бы ужаснее. Ведь он был бы окрашен в такие пестрые краски, как постоянные скандалы, его ненависть…, подозрения, ревность и бесплодные ожидания…, презрение к себе… (о будущем ребенке даже думать уже не приходилось: ясно, что он в этом случае – лишь способ; его судьбу никто даже в расчет не берет – ох, как ужасали Маргариту все эти мысли).

И все ж самой кинжальной была простая и жесткая мысль – не звонить ему сегодня.

А ведь решение надо было принять уже на этой неделе. Потом это будет уже более тяжелая операция, да еще и с риском бесплодия на всю оставшуюся жизнь.

Голосу разума оппонировала райская картинка, приводящая ее в состояние наркотического умиления. Она представляла себя в его светлой квартире со стеклянными стенами, на последнем этаже небоскреба, где даже крыша местами была из стекла, так что создавалось впечатление, что живешь прямо на небе, – как в этой огромной чудесной квартире с кучей спален и ванных комнат, с такой гостиной, что на велосипеде можно кататься, – что в этой квартире будет отделана детская комнатка, поставлена кроватка с пологом и навалена груда подушек по периметру глубокого ворсистого ковра. Потом мысли переносились незаметно к другим предметам и наконец заносились бог знает куда, квартира начинала зарастать у нее пальмами и рододендронами, строился бельведер, и они пили чай на открытом воздухе (женские мечты о счастье всегда обрастают массой архитектурных подробностей).

«Ну почему? Почему это невозможно?! – вгоняя себя в эйфорию, недоумевала она. – Это же так прекрасно!». И не было рядом Дениса с его коронным «ф-фу», который бы четко объяснил, что мужчин при одной мысли о мягких подушках с кроватками начинает тошнить и что, мол, как же сильно любовь бьет по интеллекту (это бы он уже о Маргарите). Но она теперь боялась делиться с ним мыслями. А вместе с тем только он и мог бы напомнить ей, что «в бокале с шампанским кровь», – что небесные апартаменты куплены за деньги, причем деньги, скорее всего, не очень чистые, что остальные москвичи ютятся в денежном эквиваленте на одном квадратном метре такого «рая» и прятать от себя правду жизни за словами «небо» и «красота» в данном случае не только слепой идеализм, а прямая аморальность, я уже не говорю о тех (закончил бы он), кто живет здесь за чужой счет.