Кирилл Берендеев - Письма с Истра

– Вы какую комнату выберете, желтую или зеленую? – с некоторых пор стало получаться, что к ним одновременно приезжают сразу двое, часто с родными, близкими, потому еще одну комнату отдали под зал ухода. Больше всего приезжает во время праздников. Так им легче уходить. А родные, спросил он. Она помолчала. Конечно, больно, что тут можно сказать, но если они едут вместе с уходящим, значит, решились вместе с ним, поняли его. Ведь это так важно – понять и принять.

– Я выберу желтую.

– Тогда пройдемте, Герхард принесет чай.

Маленькие тонкие чашечки с цветами, печенье и конфеты в синей обертке. Поговорили о погоде, о перелете, Агнесса рассказала, как в молодости боялась летать, он вспомнил свои путешествия по стране. Врач убрал чашки, незаметно пришло время. Он глянул на часы, половина первого, а кажется, он здесь сидит несколько часов.

– Мне здесь так спокойно, – признался он. – Давно такого не было.

– Я рада, – ответила госпожа Хиршер. – Вы не передумали? Я обязана буду несколько раз спросить вас об этом.

Он улыбнулся ей, покачал головой. Тут только заметив, что врач принес камеру и начал снимать. Обязательная процедура, не слишком приятная, но необходимая для полиции. После каждого случая они вызывают стражей порядка и вручают запись. Не очень гуманно по отношению к уходившему, но того требует закон.

Слышал это и не раз в их прежних беседах, Агнесса рассказывала во всех подробностях, будто стараясь отговорить, но все равно вздрогнул, когда на камере зажегся красный огонек. Агнесса отвлекла его, подсев, еще раз спросила о желании добровольно уйти из жизни. Он ответил, как требовалось, четко и ясно. Напомнила процедуру ухода: сперва следует принять желудочное, где-то через полчаса препарат. Выпить необходимо одним глотком, иначе подействует как снотворное. Микстура очень горькая.

Он попросил желудочное, сестра Фрида подала на подносе. Запах показался знаком, но что это, никак не припомнить. Выпив, он как-то сразу забыл о камере. Может, тому причиной тепло сидящей рядом женщины? Агнесса потрогала его лоб, запястье, проверяя пульс.

– Вы очень спокойны, – немного изменившимся голосом произнесла она. Что это, грусть? Сожаление? Или что-то иное. Он не мог понять.

Снова поговорили, о чем-то пустячном, вылетевшем из головы сразу, кажется, последним о венецианских каналах. Он что-то говорил про болота и разбойников, и замер, когда принесли препарат. Агнесса спросила еще раз, согласен ли он выпить содержимое вот этой чашечки, сознавая, что внутри средство, которое сперва усыпит его, а затем нарушит дыхание, приведя к асфиксии, он снова ответил согласием. Перед тем, как принять, спросил, долго ли будет засыпать, – нет, около десяти минут, максимум четверть часа. Просто расслабьтесь и старайтесь ни о чем не думать, я буду с вами.

Он выпил залпом, тут же запил водой. Агнесса предложила конфету, из тех что в вазочке, в синей обертке, он отказался. Горечь ушла быстро. Агнесса обняла его, прижала к себе, он улыбнулся. Руки, задрожавшие было, когда брал стаканчик, успокоились. Мир качнулся и медленно вернулся в изначальное положение.

– Знаете, – произнес он, – мне очень давно не было так спокойно. Удивительное ощущение. Я не помню уже, когда…

Агнесса пригладила его волосы, он замолчал, погрузившись в тепло, исходящее от ее тела. Неожиданно вспомнил, что так и не сказал, что делать с прахом. Попросил развеять над рекой, если можно. Или показалось, что произнес. Да не все ли равно. Вечность бы провести так, как сейчас.

– Правда, – голос садился, становясь едва слышным. – Никогда не было так хорошо. Ни с кем.

Агнесса крепче обняла его. Сон окутал туманом, комната, потемнев, исчезла. Он улыбался, тихо, просто, как человек, достигший пункта назначения. Через несколько минут госпожа Хиршер поднялась, давая понять, что запись окончена. И не отрывая взгляда от умиротворенного лица, стала звонить в полицию.

После завтрака я обычно иду на прогулку. Маршрут одинаков и всегда начинается с узкой улочки, петляющей по гребню холма. С нее лестницей с широченными неровными ступенями, то два шага, то все четыре, спускаюсь к шоссе, сажусь на экспресс. От площади Махатмы Ганди, что разделяет парк и комплекс старых университетских зданий, бреду аллеями старых кряжистых лип до самой реки, а там, либо прохожу мимо базилики пятнадцатого века до троллейбусной остановки, либо до мечети двадцатого на автобус. Если погода хорошая, спускаюсь к реке. От моста, соединяющего старый и новый город, эскалатором, реже пешком, поднимаюсь к троллейбусу и еду до Университетской площади. Останавливаюсь только, когда бывает желание потолкаться среди туристов и гостей города, иногда приятно услышать русский язык, иногда он режет ухо, и хочется забыть усердие, с каким учил его в школе. Случалось, среди гостей, я слышал и слова на родном наречии. Сердце всегда отвечает на это одинаково, мне по-прежнему больно встречаться даже взглядом с теми, кто, как я, находится в добровольном или принудительном изгнании. Я стараюсь выходить на Университетской только в послеполуденный час. Именно тогда поток туристов иссякает, площадь заполняется аборигенами, спешащими по своим делам, и я спокойно прохаживаюсь меж магазинчиками, заглядываю на лотки с прессой, иногда покупаю газету. Местный язык я знаю все еще плохо, но торгаши готовы предложить газеты со всего континента, те, что не смогу прочесть: «Эль Паис», «Таймс», «Либерасьон», «Репубблику», «Дагбладдет». Я рассматриваю картинки, усевшись в ожидании трамвая; вид у меня, верно, дурацкий. Но, кажется, это смущает лишь одного меня.