Лина Кирилловых - Идущие. Книга II

– Мы все его носим, – тихо произнесла Сенджи. – Старики, дети, мужчины и женщины. Он обозначает собственность. Мы – рабы. Мы работаем на этот город – работаем в рудниках и карьерах, добываем мрамор, ртуть, серебро и медь. Вот то, что сделал с нами король, и то, что так рьяно бережёт твой дедушка. Нам всем это, конечно же, очень не нравится, а Ярлу – тем более, потому что он тоже северянин, бывший штурман на разбившемся в пустыне дирижабле моего отца, а ещё он в некотором роде наш глава, но это не помешало ему однажды получить хлыстом от Хлыста и стерпеть, стиснув зубы. Причина, почему все терпят до сих пор? О… Помнишь, что я говорила про подземные воды, выходящие ручьями за Стену? Это – наш единственный источник воды. Будем сильно артачиться, и бургомистр отдаст приказ открыть замурованные западные стоки, а наши южные просто засыплет. Циркуляция воды в городских каналах не изменится, только сменит направление – в высохшее сейчас русло бывшей реки на равнине к западу от города. А мы все погибнем. Вот, Вилле… Хочешь – верь, хочешь – нет, но, знаешь, мне было больно, когда эту штуку выжгли у меня на шее…

Она не плакала – быть может, не умела, и это тоже было страшно, как поставленное ей на кожу, словно на фабричную мебель, клеймо. Не умеющая плакать девочка, не умеющий плакать ребёнок – словно нанесённое извне повреждение, что-то отнятое, искалеченное, как потерянная конечность, рука или нога. Хоурмен, закончивший с покупателями, обернулся к ним и, увидев, как изменилось лицо Вилле, тут же потерял свою улыбку.

– Вон оно что, – пекарь всё понял. – Ты, хулиганка… Это было очень огорчительно для него – такие откровения.

– Знаю, – глухо сказала Сенджи. – Пусть унесёт с собой. И подумает, там, дома – хочет ли он увидеть подобное, когда – если – пойдёт со мной. Я ведь ему ещё и не то покажу. Ему, внуку наместника… Моему новому другу. Другу, слышишь, Вилле? Ты очень хороший.

Он слышал, но говорить ещё не мог. Хоурмен погладил по голове теперь его.

– Дети, – только и сказал пекарь.

Потом в руках у Вилле очутилась кружка, в которую Хоурмен налил ему из стеклянного термоса холодный анисовый чай. Вилле пил и слушал, не вникая, как пекарь и Сенджи тихо говорят о каких-то связных, кого-нибудь из которых неплохо было бы найти сейчас среди толпы и отправить за Стену, чтобы немного ускорить процесс принятого решения – необходимости рассказать о Вилле неведомому Ярлу. В небе рокотал, то стихая в отдалении, то опять приближаясь, дежурящий над площадью дирижабль. Гомонили и смеялись люди. Хоурмен с Сенджи вдруг тоже рассмеялись над чем-то, и пекарь, порывшись в кармане своего белого фартука, извлёк горсть монет и отдал собеседнице.

– Идите, погуляйте, посмотрите на выступления, купите себе что-нибудь – праздник, как-никак, – сказал Хоурмен. – И возвращайтесь ко мне через час-другой. Выпьем чаю, пообедаем, а потом я попрошу вас ненадолго меня отпустить – попробую найти связного. Да, хулиганка, лучше будет, если это сделаю я – ты ведь не всех знаешь… Поторгуете тут?

Сенджи деловито кивнула – ей, наверное, было не впервой помогать Хоурмену. Она встала и похлопала Вилле по плечу.

– Пойдём, бутылочный рыцарь.

Он нехотя заворочался. Мысли об увиденном на шее Сенджи и сказанном ей – «рабы» – ещё не отпустили его, и блеск карнавала, такой предвкушаемый утром, такой яркий и радостно принимаемый ещё полчаса назад, теперь поблёк, выгорел, потерял свою значимость и красоту. Какой карнавал, какое веселье в мире, где существуют такие ужасы? Хоурмен снова погладил его, по плечу и спине, произнес глуховато и мягко: «Бедняга», жалея Вилле – жалея не пострадавшего, просто узнавшего, хотя должен был бы жалеть Сенджи. Вилле, словно очнувшись, ощутил укол стыда.

– Да я-то что, я в порядке, – конфузливо забормотал он. – Просто оторопел… не верится…

Хоурмен кивнул.

– Это самый большой обман, который существует сейчас в нашем мире, официально сто лет как разделавшимся с рабским трудом. На уроках истории ты, должно быть, слышал про Конвенцию. Любой труд должен быть оплачиваемым… добровольным… допускаемым как мера наказания или, верней, воспитания, только к преступникам. Но даже каторжникам платят их гроши и отпускают в конце концов на свободу! Даже слуги, работающие в богатых домах, та самая сословная ступень, что не меняется из века в век, имеют право уволиться, если хозяева их обижают, и уйти искать местечко получше. А те, кто живёт за Стеной… им некуда пойти, Вилле. Позади них – мёртвая пустыня, на шее – клеймо, что выдаст их при первом же жандармском досмотре в городе, и ещё одно клеймо – южная внешность, кроме некоторых, конечно, таких, как Сенджи и Ярл… а ещё у них нет документов. Никаких, вообще – ни метрик, ни карточек. Документы им иметь запрещено. Куда они, такие неподтверждённые в самом своём существовании, сунутся в нашем бюрократическом обществе? Самые отчаянные, конечно, пытаются раздобыть подделку. Кому-то даже удавалось скрыться… перейти пески, переплыть море… В большинстве случаев это были одиночки – без родни, без семьи. Бежать, имея родственные связи – значит подписывать своим родным смертный приговор. Такое тоже случалось, к сожалению, но я не ощущаю себя вправе судить тех, кого довёл до отчаяния ад. Ладно, не будем больше… Бегите. Сегодня хороший день, только какой-то уж очень жаркий.