Владимир Буев - За несколько дней до небытия. Монопьеса из времён дщери Петра Великого

Елизавета потягивается, кашляет и прикладывает платок ко рту.

Вот опять кровь и платок хоть выжимай, а самое время пошутить. Шучу я порой сама с собой. Не помню, конечно, момента, когда батюшка так говорил, да и никто таких моментов при своём рождении не может помнить. А кто говорит, что помнит, не верьте им – мошенники! И мне нельзя верить, но я не мошенница, я шутница. Не зря же меня… взбалмошной называют… Ох, и баловал меня батюшка всю его… и мою жизнь! В детстве моём не раз на ноге своей качал. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Я его обожала, а потом, как на престол взошла, стала продолжательницей не только его рода, но и его дела. Да и не могла я не стать и не продолжить. Иначе чего же я на трон села и какая бы я сама была великая государыня без этого! Для того и воссела, чтобы дело батюшки продолжить! То-то же! Пусть кто-то попробует в сумление войти – живо с Тайной канцелярией познакомится.

Ну, ладно, не сама помню слова отца, а мне потом люди добрые подсказали, пересказали, передали по секрету, когда я уже разумом созрела и запоминать могла, поэтому и помню. Никогда прежде Романовы дщерей своих Лизаветами не называли. Я первой стала! Обожал батюшка имя Лизетт. За полтора года до моего рождения шестнадцатипушечная шнява с этим именем была спущена на воду – первый… а может, и не первый, но один из первых кораблей русского флота, сработанный русским мастером на русской верфи в Петербурге. Не какой-нибудь там ботик, а настоящий корабль! И не рабами Рима, а посконными русаками! И кобылка любимая батюшкина персидской породы тоже была именем Лизетт. И любимая батюшкина собака-терьер опять же Лизеттой звалась. Всё своё любимое батюшка так называл. Меня, так же именовав, тоже уважил и побаловал, хоть и не первым ребёнком я у него народилась и даже не первой дочерью… пусть зачатой и рождённой и вне брака… да неважно это, мы ж все люди давно современные: брак-не брак, венчан-не венчан, свадьба-не свадьба, в пробирке-не в пробирке. Кровь-то царская не в каждом и не в каждой течёт! А вот во мне течёт! Да и всё одно потом привенчали меня, узаконили свой брак мои венценосные родители. Я стала царевной, батюшка мне титлу сию пожаловал. А когда сам принял императорскую титлу, то стала я цесаревной! Давно всё это было, ох, давно. Давно и неправда… никто не смеет неправдой назвать, даже если так и есть. Всё святая истина. Вот те крест! ( Крестится ). И никто не смеет незаконнорождённостью мне в нос тыкать, иначе в Тайную канцелярию отправлю, там негоднику укажут на его неправоту и на дыбе покажут, а главное – докажут на примерах, почём фунт лиха! Батюшка всегда знал, что я буду первой. Большое моё будущее предвидел. Любил он своё… не отродье какое-нибудь, а творенье. Петра творенье . Петровна я! Точка! Баста, значит, по-французски… или это не по-французски?

Прикладывает платок ко рту.

Хоть я и взбалмошная, но я не дура какая-нибудь, как Наташка Лопухина! Я, на приклад, французский, как свои пять пальцев, знаю. Говорят, что лучше русского на нём щебечу, со всякими изысками и изяществами! Как птичка… вон сколько их у меня, птичек-то, деток моих с ангельскими голосами. И главное – со всякими французами и просто со знатоками французского запросто могу изъясняться и запанибрата и запанисестру. Все признают это моё искусство. Всяк сущий язык . Как на трон воссела, всем моим немцам французский в спешке учить пришлось, чтобы мне потрафить. А ещё я красавица писанная… раньше была… И сейчас красавица… ещё писанней! Мы стали более лучше одеваться ! Пусть кто-то посмеет меня опи́сать или оспорить, что я… уже писанная, живо с Тайной канцелярией в десна поцелуется! Так с ней задружится, что дёсна кровавыми станут – без зубов останутся. Голыми-лысыми окажутся дёсна! Помню, ещё при жизни батюшки мы вместе с единокровной моей старшей сестрицей по матушке и по батюшке Аннушкой нарядились в испанское платье и встречали Петра Великого, который… не помню уж, откуда он тогда возвращался. Из каких далёких земель или ближних краёв. Все только на меня глазели, пялились, а французский посланник вообще очей ни на один миг с меня не сводил, что-то там себе на ус мотал и в уме записывал. Воображал всякое. То ли меня возжелал, то ли пытался сохранить в памяти всё, что видел, для своих будущих мемуаров: и для истории, и для вечности. А может, раздевал меня взором наглец этакий – впрочем, я не была против. Пусть себе сублимировал! Потом на батюшкиных ассамблеях я блистала французскими нарядами и драгоценностями. И все опять не сводили с меня глаз… эх, юность… А как я танцевала! Никто не умел таких фортелей выделать, как я. Я и сейчас могу… не хуже… Я ещё ого-го! Да и почерк у меня каллиграфический, если кто не знает. А если кто и не знает, то всё равно хвалит. И пусть говорят, что я необразованная и до поры до времени даже не ведала, что Англия – это остров… Всё это пустые слухи, ведь вот прямо сейчас-то я уже в курсе, что Англия – остров! Да, остров! И не один, там островков много всяких мелких и разных! Ну, и что, что читать не люблю! Зато ум у меня державный, государственный! Я могу даже спрогнозировать, что какой-нибудь иностранный супостат-щелкопёр накалякает обо мне в будущем: дескать, беспорядочная и с причудами, распорядок дня не соблюдает, живёт, как бог на душу положит, со всеми фамильярная, гневливая и матерщинница, каких, мол, свет не видывал… Опять это «взбалмошная» покоя мне не даёт. Зациклилась я, что ли? Ох уж эта Катька Белосельская! И надо же было ей расколоться, проговориться, когда я её прижала! Не умеет язык за зубами держать!