Венедикт Ерофеев - Вальпургиева ночь

Гуревич видит: на тумбочке в центре палаты разложена пустая шахматная доска и на ней белый ферзь.

Стасик (подскакивая). И ведь все умял! Почему только жалеет до сих пор белую королеву? Он ведь у нас такой бедовый: и тайм-аут съел, и ферзевый гамбит, и сицилианскую защиту…

Прохоров. Вот что, Витя.

Усаживается к Вите на постель.

Витя, ты скушал все настольные игры. Скажи мне, ты их кушал просто из нравственных соображений, да? Они показались тебе слишком азартными? Здесь рядом со мной доктор из Центра.

Показывает на Гуревича.

О! Это такой доктор!

Палец вверх.

Он любопытствует: отчего ты так много кушаешь? Тебе не хватает фуражу-провианту?

Витя (не выдерживает взгляда старосты, перестает гладить пузо, стыдливо прикрывается рукавом). Вкусно…

Прохоров. А белого ферзя почему пожалел, а?

Витя. Жалко… Он такой одинокий…

Прохоров. Понимаю… А скажи мне, Витенька, — тебе во сне одна только жратва снится?

Витя. Нет… нет… царевна…

Прохоров. Царевна? Мертвая?

Витя. Да нет, живая царевна… И вся из себя такая, и с голубым бантиком. Как Золушка… А вокруг нее все Принц ходит… И все бьет ее по голове хрустальным башмачком.

Прохоров. А ты бы съел этот хрустальный башмачок? Чав-чав?

Стасик. Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Нина Чав-чав-адзе…

Витя. А башмачок съел бы… Чтобы он только ее не бил.

Гуревич. Но, а если уж царевна мертвая. Ну, то есть, он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну?

Витя (улыбается). Да…

Гуревич. А если б семь богатырей при ней — то как бы?

Витя. И семь богатырей бы тоже.

Гуревич. Ну, а тридцать три богатыря?

Витя. Да… Если бы медсестрички не торопили… Конечно…

Гуревич. А послушай-ка… А сорок разбойников вместе с Али-Бабой?

Витя (с той же беззаботной страшной улыбкой). Да…

Мечтает.

Гуревич (упорно). А сорок тысяч братьев, тех, что прямо от Вильяма?! Неужели тоже?!..

Прохоров (врывается в беседу). Ну все. Завтра мы тебе выдадим и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От Адмирала ты отказался — я тебя понимаю. Адмиралы — они хрустят… Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда… Скажи… Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния?

Сережа. Нет, не замечал… И мама моя покойная в тот день моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой — будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал? Нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил… И запрещал мне форточку проветривать, чтобы мамой не пахло…

Стасик (проходя мимо, как всегда). Приятно все-таки жить в эпоху распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, это еще ладно. И то, что лишили дынь, — чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцитов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы…

Покуда витийствовал Стасик, растворились обе двери третьей палаты, и на пороге — медбрат Боренькаи медсестра Тамарочка. Оба они не смотрят на больных, а зыркают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь.

Прохоров. Встать! Все встать! Обход!

Все медленно встают, кроме Хохули, старика Вовы и Гуревича.

Боренька (у него из-под белого халата — ухоженный шоколадный костюм, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличии его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой медбрат в первомайскую ночь. Шутейно подступает к Стасику, который застыл в позе «с рукой под козырек»). Так тебе, падло, значит, не хватает у нас в дурдоме каких-то там желез?

Тамарочка. Не дрейфь, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте.

Боренька, играя, молниеносно бьет Стасика поддых, тот в корчах опускается на пол. Тамара указывает пальцем на Вову.

А этот сморчок почему не встает, вопреки приказу?

Боренька. А это мы спросим у него самого… Вовочка, есть какие жалобы?

Вова. Нет… На здоровье жалоб никаких… Только я домой очень хочу… Там сейчас медуницы цветут… Конец апреля. Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними…