Павел Павловский - Тайна Пушкина

П л е т н е в. Все про Петра Великого материал собираешь?

П у ш к и н. Я еще не могу досель постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас. Я пойду одеться, а ты посмотри на столе. Разного товару заготовил. (Протягивает листок бумаги.) Эту пиесу ты еще не знаешь. Я скоро. (Уходит.)

П л е т н е в (читает) . «Из Пиндемонти». Опять… подражание итальянскому. Зачем это ему? (Читает.)

(После паузы.) Так досель он не писал… Зреет умом и силой выражения. (Берет со стола другой листок, читает.) «О скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню… Поля, сад, книги, труды поэтические — семья, любовь… Религия, смерть…»

П у ш к и н (входит) . Что скажешь, мой критик строгий?

П л е т н е в. Пиеса твоя прекрасна! Сила ее в достоинстве мысли.

П у ш к и н. Что же составляет достоинство человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек.

П л е т н е в. Зачем только сия мистификация — подражание итальянскому. В пиесе весь ты сам.

П у ш к и н. А «чуткая» ценсура? Ты еще в тисках ее не побывал! Никогда русские писатели не были столь притеснены, как нынче!.. А я более всех!.. Уваров негодяй и шарлатан. А его клеврет Дундуков преследует меня своим ценсурным комитетом.

П л е т н е в. Твой ценсор — государь.

П у ш к и н. Им одного согласия государя мало. Да и государь не жалеет красных чернил. Вспомни «Медного всадника». И хотя я совсем на мели, буквально без гроша в кармане, поэму с замечаниями его величества высочайшей ценсуры печатать не стану. Более двух лет тому прошло… Пусть полежит детям моим в наследство. «Независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы…» Это из Вольтера.

П л е т н е в. Человек высшего назначения не ищет ничего, лишь бы ему совершить по убеждению свое призвание.

П у ш к и н. А жить на что? Я совершенно не умею писать для денег. Было время, литература была благородное аристократическое поприще. Ныне это вшивый рынок… Книгопродавцы рады меня притеснять, они хуже нежели мошенники… Мое положение ложно.

П л е т н е в. Есть средство все поправить. Взял бы да и продолжил «Онегина». Покамест твой Евгений жив, жени его.

П у ш к и н.

Поэзия, кажется, для меня иссякла. Я весь в прозе: да еще в какой! Теперь мой кумир Петр Великий.

Из глубины комнат доносится голос Александрины, она поет романс Титова «Талисман»: «Милый друг! От преступленья, От сердечных новых ран, От измены, от забвенья Сохранит мой талисман…»

П л е т н е в. Твои стихи, твоя слава! Муза венчает славу, а слава Музу.

П у ш к и н. Что слава? Яркая заплата на ветхом рубище певца.

П л е т н е в. Жуковский у нас Шиллер, а ты Гёте… Все твоему перу послушно.

П у ш к и н. Гёте понял цель жизни. А для меня… Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?! Судьбой отсчитанные дни… Да и сколько мне осталось этой жизни? Я говорил тебе… имею предсказание умереть на тридцать седьмом году от белого человека…

П л е т н е в. Поверил ты во всякую галиматью гадалки-немки…

П у ш к и н. Я часто думаю об этом… Вот и Байрон, Моцарт, Рафаэль расстались с жизнью в такие же лета.

П л е т н е в. А Гёте прожил долгий век. Не верю я в это роковое предопределение. И ты забудь, не вспоминай…

П у ш к и н. Я только не хотел бы, чтобы меня похоронили на тесном Петербургском кладбище. Да еще в полосатом кафтане… в камер-юнкерском мундире. (После паузы.) Ближе к милому пределу мне все б хотелось почивать. (Пауза.) Я прочитаю тебе мои стихи, ты также их еще не знаешь. (Читает.)