Бьернстьерне Бьернсон - Пьесы

Халден.Природа всегда приносит утешение.

Ракел(взглянув на него). Но природа, в противоположность людям, не пытается отнять у нас нашу печаль. Она только умеряет ее своей непреходящей мощью, напоминает о том, чему дано пережить прошедшее. Чему дано пережить…

Халден.Но ведь это и есть самое главное. Скорбь должна раствориться в тех силах души, которые устремлены вперед.

Ракел.Моя печаль не может исчезнуть. Да я и не хочу этого. Выслушайте и поймите меня: именно в печали моей я возвращаю его себе. Я ведь не могла сопровождать его в жизни, и я отпустила его от себя в тот последний вечер, потому что не понимала его. Он верил по-настоящему. Он проповедовал не какое-либо учение, а только то, что сам намеревался свершить. Вера — это действие. Но тот, кто не верит, с большим трудом понимает тех, кто верит. И вот я отпустила его от себя. Никогда я не прощу себе этого, никогда не перестану скорбеть об этом. Это горе причиняет мне боль — физическую боль. Что-то колет и сверлит во мне, а вокруг меня раздаются рыдания и крики. Иной раз мне кажется, что я под развалинами вместе с ним, иной раз — что мы медленно скользим в густой толпе, под градом проклятий, которыми сотни тысяч людей сейчас осыпают его, как ударами хлыста. Но его эти проклятия не достигают. Он заранее знал: то, что он собирался совершить, будет понято лишь немногими. Но это в еще большей мере побуждало его действовать— только так его поступок становился жертвой. Ведь он был горд с людьми, но скромен в служении своему делу. Я уверена, что даже тем, кого он вел на верную смерть, он не открылся до конца. Он был слишком стыдлив. Удары хлыста не тронут его. Но меня, меня они настигают. О, как я могла! Как я могла до такой степени ошибаться! Почему любовь к нему не обострила мое зрение, мои чувства?

Халден.Что же ожидает вас? Вы должны взять себя в руки!

Ракел.Что меня ожидает? Если мне удается уснуть ночью — страдания мои обостряются с наступлением утра. А если мне не удастся уснуть — я умру. И плакать я ведь тоже не могу: слезы подступают к горлу, а плакать я не могу. Но мне и это страдание дорого: я как будто этим тоже служу Элиасу.

Халден.Если бы он был жив, он сказал бы: печалься не обо мне, а о…

Ракел(прерывая его). Да, он так сказал бы. Он был именно таким. Спасибо, что вы произнесли эти слова. Он и умер, как жил, — для других. Но я не могу думать об этих других. Я знаю, что те, во имя которых он умер, теперь несчастнее, чем когда-либо, но я не могу печалиться о них. Только мысль о нем владеет мною. А человек, толкнувший его на этот путь! Боже! В писании сказано о соблазняющих одного «из малых сих», что им лучше было бы, если бы на шею им повесили мельничный жернов и ввергли их в пучину морскую. Но что же нужно сделать с тем, который ведет по ложному пути энергичного, смелого юношу, стремящегося ко всему высокому? Что нужно сделать с таким человеком?

Халден.Они оба, вероятно, думали, что поступают хорошо, что это нужно для чьего-то спасения.

Ракел(перебивая его). Разве таким путем можно кого-нибудь спасти? Если люди доходят сперва до такого озлобления, что жаждут гибели других, что же тут можно после этого спасать? Если искоренять зло, сея еще большее зло, — из чего же тогда произрастет добро?

Халден.Но если то, что произошло, пробудило совесть…

Ракел.И он это говорил. Разве это не были его слова? Пробудить совесть?! Семья и религия существуют уже тысячелетия, а мы не умеем пробудить совесть иначе, как… А вы, молчаливые, возвышенные свидетели всего происходящего, вы, внимающие и не дающие ответа, вы, взирающие на нас и остающиеся бесстрастными, — почему вы указуете мне ввысь? Нет пути, который вел бы ввысь из этой пучины страданий. Есть только бесконечное пространство вокруг — и я в нем гибну!

Халден.Ввысь это значит — вперед.

Ракел.Но и впереди ничего нет. Мы вернулись к варварству. Снова погибла всякая вера в счастье и будущее. Приглядитесь к людям, порасспросите их. Самое худшее в таком извержении зла не то, что много погибших, много страдающих. Хуже всего то, что из мира изгоняется мужество. Исчезает милосердие, все взывают к мести. Справедливость, доброта, прощение — все светлое, что было в нас, все исчезло. Воздух заражен… В воздухе носятся клочки искалеченных тел, а из напоенной кровью почвы вырастает военщина. Все остальные покорно склоняют голову. Я не могу перевязывать больных, не вспоминая… Я не могу слышать стоны — мне становится дурно. Я теперь поняла, я знаю: что бы я ни делала, это никому не приносит помощи. Это не приносит помощи.