Коллектив авторов: Понедельник. Израиль 2017

На второй от окна кровати лежала женщина, лица которой он не видел, так как она спала, с головой укрывшись простынёй. Миша решил осмотреть её последней, но женщина проснулась и открыла лицо.

За последние тридцать лет Миша видел всякое и на войне, и в непростой мирной жизни, но, увидев вновь, молящие о помощи, глаза Марины, он остолбенел. Перед ним лежала измождённая, измученная болезнью женщина, но для него это не имело никакого значения. Он поцеловал её в губы, а потом в лоб, к безграничному удивлению медсестёр и коллег. Впрочем, это значения не имело тоже. Миша посмотрел историю болезни: Марина была неоперабельна и, в лучшем случае, ей оставалось жить полгода.

А потом они говорили. Каждый рассказывал о себе, о тех тридцати годах, которые они прожили друг без друга. Марина о том, что родив Катьку, для себя, почти в сорок осталась одна, так как Сашка запил, не вписавшись в перестроечную безумную жизнь, и они давно разошлись. Миша о бесконечных войнах, кассамах, смертниках, взрывавших автобусы с детьми и стариками. О своей блестящей карьере, красавице Соне и чудесных детях ему говорить было почему-то неловко.

Через неделю, решив вопрос со своим руководством и полностью профинансировав лечение, доктор Якоби спецрейсом вылетел с Мариной в Израиль. Далее Миша, практически, не жил дома, а потом, через четыре месяца, Марина ушла. Умница Соня вопросов не задавала. Почти год Миша Якоби потратил на то, чтобы удочерить Катьку, живущую у каких-то дальних родственников, и ему (спасибо Господу) это удалось.

Катька выросла, и пошла по Мишиному пути – стала доктором. А когда Мишин сын Йоська разошёлся со своей Жанной (чего не бывает) – вышла за него замуж (призналась потом, что влюбилась без памяти, лишь увидела). То, что доктор Менахем обожает своих внуков и внучек знают все. Не знают только, что среди них у него есть любимица: тонкая, белокурая Ноэми, со светлыми серыми глазами и, молящим о помощи, взглядом.

Липкин опаздывал. Лёшка уже включил аппаратуру, настроил, но играть не начинал. Вагана не было и можно было минут десять филонить, хотя то, что новый администратор Елена Николаевна сдаст с потрохами, даже не обсуждалось.

– Опять пробка? – Ехидно спросил Лёшка.

Липкин не ответил. Ему, в который раз, было неловко.

Шли в основном на него. Поэтому, эти вечные опоздания прощал и Лёшка, и Марик, который пел прежде.

Липкин, настраивая видавшую виды скрипку, на которой играл ещё его дед, посмотрел в зал. За сдвинутыми столиками в конце зала сидела компания. По цветам, стоявшим в вазе, в центре стола, было ясно, что у кого-то день рождения. Из-за ближнего стола уже слал воздушные поцелуи симпатичный коллектив салона красоты, куда раз в месяц Липкин ходил наводить марафет.

Ходил только к Ирке.

Во-первых, она отлично стригла, а во-вторых, рано или поздно это должно было случиться.

Липкин, и Ирка прекрасно понимали это, но оттягивали момент. Так бывает. И, конечно же, как всегда, за предпоследним столом, у окна, расположился Иваныч, о котором было известно…

Впрочем, то, что было известно об Иваныче, никто не говорил вслух. Наколки на руках, Мерседес с шофёром, охранником по совместительству, объясняло многое. Тому, кто понимает, конечно.

Иваныч всегда приезжал один. Ему немедленно подавали запотевшую бутылку «Абсолюта», которую, на радость обслуживающему персоналу, он никогда не допивал, и три тарелочки: с красной икрой, душистым Бородинским хлебом и сливочным маслом. Всё это великолепие, естественно, сопровождала пара «Нарзана». Обычно он ужинал, около двух часов. Затем подходил к Липкину, незаметно вкладывал в боковой карман его жилетки стодолларовую купюру и выходил из кафе.

Липкин заиграл «Опавшие листья», с длинным проигрышем, чтобы можно было успеть поздороваться с залом. Потом Лёшка спел «Добрый вечер, господа».

Затем «Одиноким пастухом» продолжил Липкин. Вначале надо именно так. Никаких быстрых танцев.

Их пусть заказывают. Когда созреют.

Созрели к середине второго отделения.

Конечно, начали со «Дня рождения». Потом ещё, ещё.

Заказали «Старого портного». Лёшка пел с удовольствием. У него был красивый баритон, с хрипотцой, под Шуфутинского, а Липкин обыгрывал у столов.

Открылась дверь, и вошли они – четверо с бритыми черепами, в шнурованных высоких ботинках и чёрных пиджаках, на которых не хватало только, пожалуй, свастик.

Они сели за свободный столик и нарочито отстранёнными холодными глазами стали смотреть на веселящихся танцующих людей. Официант подошёл к их столу и, приняв заказ, удалился на кухню.