Ю. Лугин - Мое облако – справа. Киноповести

– Не, не гордый, товарищ капитан. Только не сегодня. Тактическим действиям взвода, роты и батальона во время наступления нас хорошо учили. А вот после боя… – Тулайкин не договаривает.

Семенов, хмыкнув, пристально смотрит Тулайкину в глаза.

– Не гордый, но и не дурак, вижу. Стало быть, все понимаешь? Не страшно?

– Терпимо. Я больше этих, как вы сказали, реверансов боялся. Покажусь или как бойцам авторитетным командиром…

Канонада внезапно смолкает. Капитану это не нравится:

– Рано начали. Как бы не пришлось по темноте…

Артобстрел возобновляется с еще большей силой.

Семенов с облегчением вздыхает, подтягивает ремень и надевает солдатскую каску поверх шапки-ушанки.

– Надо понимать, снаряды успели подвезти и теперь немчуре больше свинцовых плюх достанется. Ну, бывай, лейтенант!

– Значит, пока не рассветет? – пожимает протянутую Семеновым руку Тулайкин.

– По темноте просто нельзя. Мало снега выпало, чтобы нечаянно не наступить и не споткнуться. На этом поле поверх первого слоя, где наши вперемешку с немцами, наши еще в два слоя лежат. Первые с августа сорок первого, вторые год назад легли, третьи во время летнего наступления… Что-то у тебя, лейтенант рука больно мягкая и нежная. И пальцы как у пианиста!

– Не, пианино у нас в поселке не было. А так я хоть на балалайке, хоть на гитаре, но лучше всего на аккордеоне. Талант музыкальный в детстве не пойми с чего прорезался. Все советовали в Кульпросветучилище после школы поступать. И ведь почти убедили.

– Поступал?

– Не успел. Война началась. Но комсомольское поручение дали – клубом поселковым заведовать.

– И как?

– Больше года заведовал. Кино крутил по субботам и военную кинохронику, книжки в библиотеке выдавал, оркестром народных инструментов руководил. Даже бронь дали – только нынешним летом удалось отбиться. И то не на фронт, а в офицерское училище направили.

Гул канонады начинает стихать.

– Ладно, действительно пора! Если повезет, завтра договорим. Иди уже… библиотекарь! И бандуру свою здесь, в блиндаже оставь – целее будет.

– Нетушки! Я без нее как без рук, – Тулайкин с привычным шиком отдает честь и, согнувшись, бежит по окопу, прижимая к груди футляр с аккордеоном.

От воспоминаний Тулайкина отрывает шум за дверью и голос Иваныча:

– Проходи, не задерживайся! Могли озорничать – сумейте и ответ держать!

– Что у тебя, Иваныч? – спрашивает Тулайкин.

Входит Иваныч, толкая перед собой двух взъерошенных тринадцатилетних подростков, которые изо всех сил пыжатся держать вид независимый и наглый. Смотреть на них забавно – этакие молодые петушки, пытающиеся прокукарекать и срывающиеся на цыплячий писк, но, по их пацанскому разумению, именно так должна вести себя крутая уголовная шпана.

Следом, понурившись, входит паренек постарше, лет шестнадцати. Движения его заторможенные, как это свойственно умственно отсталым людям. Голова перевязана платком, и лица почти не видно.

– Принимай фортачей, Василий Петрович! – кивает на первых двоих Иваныч. – В Сабске как раз конвой с малолетками готовят. Если документы вовремя оформить, и этих примут.

– Вот бы научиться документы – вовремя… Кто тут у нас такой провинившийся? Ба, знакомые все лица: Вован и Чимба! – Тулайкин, грозно прищурившись, смотрит на «провинившихся» и широко улыбается, отчего тех начинает слегка потряхивать. – Фортачи, говоришь? Много слямзили? На срок потянет?

– А мы зоны не боимся! – хорохорится Вован. – Отправляй, если получится!

– Только хренушки получится! Мы несовершеннолетние. Без суда и прокурора голый вассер! – поддерживает «кореша» Чимба и сплевывает на пол.

Почти на полминуты в кабинете воцаряется такая тишина, что слышны только приглушенные щелчки метронома в репродукторе.

– Подними, – говорит Тулайкин, указательным пальцем целясь в Чимбу, а потом медленно переводя его на пол. – Подними, а то что-то будет.

Чимба, кусая губы, опускается на корточки и ладошкой вытирает плевок.

– Вот ведь народ, а? – сетует Тулайкин. – Чтобы крутым блатарём выставиться, обязательно плюнуть надо? Вроде как справку предъявить: во какие мы лихие и смелые!

– А по мне так: чем больше в ком дерьма, тем его шибче на чистое наплювать тянет, – говорит Иваныч.

Чимба, опустив голову, зло сопит.

– Докладывай, Иваныч, что случилось, – закончив пафосно сетовать на несовершенство мира, спрашивает Тулайкин у завхоза.