Геннадий Миропольский - Тройной одеколон. Стихи, проза, пьесы

* * *
Поздней осенью или зимой по Грибоедова шел я,
комкая в юной руке адресов непевчие птички.
Мне советовали друзья, что уходить в подполье
следует на лимит: в морг санитаром или в психиатричку.
Шансы – так говорили «шансы» – есть получить работу
и вцепиться ею в этот туман и кафельный холод.
Значит, шел по набережной я цвета застывшей рвоты,
и вода никуда не текла, а снег падал за ворот.
В чем одет был, не помню я – давно это было.
Соответствовали каналу небеса незримо-молочно.
А в больнице, шансы наши как пятерню растопырив,
лежали моя жена и новорожденная дочка.
Я рассказываю эту муйню в черно-белом, как график,
исключительно из морщинистого прагматизма.
Потому что читатель падок до судеб и биографий,
и падшесть его – основа для зацепизма.
Лучше всего до сих пор продается легенда,
а не товар и не окружные дороги кольца.
И вряд ли наступит время, когда agenda
полностью вытеснит камень и лоб богомольца.
А пока – ушли слова «комсомол», «правда», «лимитчик»
из бессознательного Ивана, Петра и, вправду сказать, Раи.
Но все так же струит Грибоедов к психиатричкам
свои черно-коричневые, неумолимые чаадаи.
Между тем, как сейчас я, прилично (Наташа!) одетый,
поздней осенью – по всеукраинской дикой махновской свалке,
и тогдашним твоим-моим, горе мне, Грибоедов,
– пролегают меж ними не годы, а Лета. Не парки.
И я рад двум этим фундаментам, невидимой кладке, событьям,
потому что в них следует видеть подарок.
Потому что не мусору же промеж, не траве промеж – служить им
основанием для разнообразных арок.

* * *
Выхожу с колонной на майдан я,
под ботинком хрустнуло пенсне.
Две страны мне машут на прощанье
в старомодном ветхом шушуне.

Агитационная песня перед днем выборов

Как видишь, даже социальность
предполагает, как уступку, нам
день тишины в предвыборном бедламе.
Природе уступая, спит Навальный,

И Порошенко спит, и прикорнул Бандера.
Игрушки спят, усталые детишки
сопят в две дырки, ткнувши носом в книжки,
и спит уставший караул фанерный.

Паллиативом между днем и ночью – насморк
ведет желтеющую, падшую войну
за право представлять морозную страну
на тех полях, которыми не Бисмарк

управляет, не УПА 1 1 Запрещенная в РФ организация в окопах, не слеза
заведует хозчастью бренных дней,
не Робин Гуд, не Фродо-Берендей,
а – так, какой-то чех с фамилией Замза.

Все потому, что мы неправильно молились:
предполагали качественно, быстро лечь в затон.
А глядь – как раз-таки не умерли, живем.
И на бигборды нашей жизни вылез

какой-то клоун запредельный, черт.
И вместо жизни – тянется бигборд.
Неиссякаемая театральность морока
влечет занять места подальше, на галерке.

Но в этом тоже – поза и картина,
разрушенные, как Пантикапей.

Я здесь, я здесь под дыркой у дверей,
что нос пробил твой, деревянный, Буратино!

* * *
Я вышел в степь назло врагу
и съел я творога.
Я никогда и ни гу-гу
про то, что бу-га-га.
И гы-гы-гы и охо-хо
и аха-ха и ах,
про то, что в «а», и то, что в «о»
вдруг поселился страх.

* * *
Сибирский полк на дембель нас менял.
За пивом вспоминают об армейском
в тельняшках четверо амбалов.
Жара.
Рефрижератор, проплывая мимо,
дверями помахал раскрытыми
– пустой.
Сибирский полк, я говорю, менял нас…
Когда встречал я Тэтчер в карауле…
Не до конца прикрученный,
чтоб он звенел…
В футболках девушки проходят мимо.
и в шортах промелькнул
на стрекозином ходе
велосипедист.
Война.