Виктория Вайс - Голяком по крапиве. 202 записи из дневника порочной твари

Он валялся в соседней палате. Никто к нему не приходил, как и ко мне, кстати. Никто не передавал кулечки с апельсинами, никто не звонил и не писал трогательные СМС. Я подглядывала за ним из коридора сквозь стеклянную дверь. А он постоянно пялился в планшет, словно выискивая там всё то, чего ему так не хватало в обычной жизни… Как-то я не успела отвести взгляд… И мы смотрели друг на друга несколько минут, аж страшно стало… Не смейтесь, но его зовали Додик. Это ласково, а так он Давид, ну не тот, конечно, который победил Голиафа, но тоже ничего. И глаза у него такие грустные, карие и постоянно влажные от невысыхающих слез. Болезнь его сильно потрепала… Мы говорили с ним по ночам, тайком от персонала. Они ведь тоже люди и тоже хотят спать, а нам спать не хотелось. Мы часы считали… Может быть сестрички всё и видели, там ведь камеры на каждом сантиметре натыканы, но никто ни разу к нам в палату не зашел… А зря, потому что неделю назад разговоры закончились… И случилось то, о чем я даже боюсь говорить…

Я уже знала, что уезжаю и знала, что он остается. И он тоже знал. Но я не была уверена в неизбежности того, что должно было обязательно случиться этой ночью. По всем законам жанра, мы как две отрицательно зараженные частицы, должны были отталкиваться друг от друга, и не делиться ядом влюбленности, но все шло к тому, что физикой нужно было пренебречь. Были только две проблемы: я за последние восемь лет воздержания от мужчин почти забыла как правильно с ними спать, а он болен той же гадостью, что и я, но только в более запущенной форме и по этой причине его мужская сила иссякла, ну по крайней мере признаков жизни, когда мы целовались, не подавала. Я ничего не сказала Додику, а просто позвала к себе в палату сестру и попросила ее сделать на прощание одно доброе дело, положив незаметно ей в карманчик халатика 500 Евро. Вы думаете она отказалась? Нет. Кто же откажется от доброго дела… Вечером сестричка, как обычно, принесла Додику лекарства, разложенные в стаканчики и проследила, чтобы он выпил все пилюли.

– Почему сегодня четыре, а не две? – спросил он.

– Так надо, – ответила та, протягивая стаканчик с водой.

А он и не спорил, выпил и улегся на подушку, так ничего и не заподозрив. Я открыла дверь его палаты ровно через тридцать минут, села рядом и наклонившись, поцеловала его пересохшие губы, он страстно ответил, обнял меня и вдруг отпрянул…

– Что случилось? – спросила я.

А он замер и даже не моргает, боится шевельнуться… У него встал!… Шоу на мониторах в сестринской было, наверное, умопомрачительное, поскольку утром та самая сестра, уходя со смены, покрылась пунцовыми пятнами, встретившись со мной взглядом в коридоре. Я прикоснулась указательным пальцем к губам, она в ответ улыбнулась, прикрыв свой ротик вспотевшей ладошкой… Вот так 500 Евро и две таблетки Виагры делают с человеческими чувствами чудеса… Я понимала, что больше никогда не увижу несчастного Давида, но я была счастлива от того, что смогла сделать последние дни его жизни похожими на счастье…

Вот только сегодня ночью осознала весь трагизм прошедшего месяца. Не спалось, и вся подушка теперь мокрая… Жалко себя, но больше всего жалко Давида… Я поклялась ему и себе, что не буду звонить, чтобы не услышать в трубке вместо его голоса заунывные гудки… Я знала, что он умрет, а может быть уже умер… Можно ли считать меня тварью, которая бросила больного человека? Или я поступила правильно? А может быть не нужно было лезть к нему со своей любовью? А может быть ему не нужно было лезть под юбку пражской блядине, с которой он провел ночь своего совершеннолетия? Может быть не нужно было поддаваться всеобщему психозу молодняка и летать на выходные в Прагу, чтобы вдалеке от родителей безнаказанно побухать, покурить и потрахаться? Но он же это сделал… Хорошо что абсент был не паленый и трава настоящая, а то бы мог уже тогда вернуться в свою теплую Хайфу в цинковом ящике… Злая я все-таки… А может справедливая? Не знаю… Запуталась…

Как я могла забыть о поездках в пионерские лагеря. Сначала сильно не хотелось ехать туда, всё там было новое и непривычное, а потом не хотелось уезжать, расставаясь с теми, к кому так привыкла за эти три смены. Да, меня отправляли сразу на три смены. Представляете, какая свобода, нет не для меня, а для тех, кто остался дома. Мама свято верила, что отправляет меня на перековку, вырывая из привычной среды обитания, что я там наберусь не только здоровья, но и ума-разума. Как она ошибалась… Именно пионерские лагеря со своей бесшабашной вольницей превращали тепличных недорослей в настоящих оторв. И я не была исключением… Здесь невинные девочки быстро теряли свою невинность, ну хотя бы относительно, а мальчики приобретали первую мужественность в драках и непрекращающемся приставании к почувствовавшим вкус первой любви девчонкам. Ну а для нас вожделенной мечтой были не они, выпрыгивающие из своих коротких штанишек, а пышущие ненасытной страстью пионерважатые. Они казались тогда такими взрослыми, такими опытными и такими сексуальными в своих джинсах и белых рубашках с красными галстуками. Мы пожирали их своими взглядами, хихикали и делали всё возможное, чтобы остаться наедине с ними хоть на минутку. Мы тогда впервые пробовали подкрашивать глазки, неумело намазывали на пересохшие губы воняющую вазелином помаду и делали умопомрачительные, как нам казалось, прически… Но всё было зря. Вожатые редко обращали на нас внимание, сосредоточив всю свою мужскую силу на своих коллегах – восемнадцатилетних старухах из других отрядов. Это нас бесило и весь свой гнев мы вымещали на несчастных пацанах, доводя их до иступления своими коротенькими юбочками и выглядывающими из-под них белыми трусиками…