Михаил Угаров - Смерть Ильи Ильича

Аркадий залезает под стол.

Угол скатерти за ним опускается.

На диване лежит Обломов.

На нем халат (который мы не успели описать в первой сцене) – из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу. Поместительный – можно дважды завернуться в него. Без всяких кистей и без талии, рукава – от пальцев к плечу все шире и шире. Он мягок, гибок, тело не чувствует его на себе, он покоряется любому движению тела.

Туфли у Обломова мягкие и широкие. Когда он, не глядя, опускает ноги с дивана на пол, то непременно попадает в них сразу.

Возле него Захар, слуга Обломова.

Захар с веником и совком для мусора.

ЗАХАР. Чем же я виноват, что клопы на свете есть? Разве я их выдумал? И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много. За всяким клопом не усмотришь, в щёлку к нему не влезешь. Мети, Захар, выбирай сор из углов. А завтра он опять наберется. Что это за жизнь у Захара? Лучше Бог пу душу пошли!

Обломов смотрит в потолок, ничего не отвечает.

Вот вы давеча спрашивали – отчего у других чисто? Вон, напротив, мол, у немца-настройщика? А где немцы сору возьмут? Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук переходит с отца на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие – только поджимай под себя ноги. Где им сору взять? У них в шкафах куча старого платья не лежит. И корка зря не валяется. Наделают сухариков да с пивом и выпьют. (Обреченно.) Мести, что ли, пол прикажете?

Обломов не отвечает.

Как только ноги-то таскают меня? Подумаешь, смерть-то нейдет!

ОБЛОМОВ. Захар! Где письмо?

ЗАХАР (тихо и злобно) . Хуй знает.

Обломов медленно опускает ноги на пол.

Садится на диване.

ОБЛОМОВ. Кто знает?

Захар молчит.

Захар, ты что сказал?

ЗАХАР. Говорю, когда это Бог приберет меня?

ОБЛОМОВ. Нет, что ты сказал?

Захар молчит.

Думал ли ты о том, что сказал? «Он знает!» Кто знает, отвечай!

Захар молчит.

Что он знает?

Захар молчит.

(С горечью.) Не дурак ли ты, Захар?

ЗАХАР. Дурак.

ОБЛОМОВ. Он ничего знать не может.

Встает с дивана. В волнении ходит по комнате.

Это такая малая часть человека! У кого три вершка, у кого четыре. Если, к примеру, в человеке росту восемь с половиной вершков, то… (Закрыл глаза, шевелит губами.) Значит – одна двенадцатая часть человека. Подумай, какая малость! И что он может знать? В темноте, в тесноте. В штанах, да в теплом халате. Разве может знать этот волчок, что у человека в мыслях, в душе, и отчего сделалась отверделость на сердце? Вот спроси у него – что такое человек? Так он тебе и наговорит чепухи, уши заткнешь! Не поверишь, что это и есть человек, не узнаешь его. Вот скажи мне, Захар, – может ли часть человека знать его целого?

ЗАХАР. Ах ты, мать пресвятая Богородица!

ОБЛОМОВ. Нет уж, раз ты рот раскрыл, так отвечай. В аршине шестнадцать вершков, а ты говоришь, что вершок знает, что такое аршин.

ЗАХАР. Так по сердцу точно ножом и режете.

ОБЛОМОВ. В сажени – три аршина, а ты говоришь, что аршин знает все про сажень.

ЗАХАР (заплакал). Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами!

ОБЛОМОВ. Как ты мог? Как сорвалось это у тебя с языка? Ты огорчил барина. Ведь огорчил?

ЗАХАР. Огорчил.

ОБЛОМОВ. Иди, Бог с тобой!

Захар, всхлипывая, уходит.

Обломов ложится на диван.

(Качая ногой.) Дроби придумали арабы. Зачем? Чтобы делить. А что им было делить? Чернотелому человеку в жарких странах, голому негру – что делить? Неужто себя?

Пауза.

(Кричит.) Захар!

Входит Захар.

Черт знает что, Захар! Вот захочется пить, возьмешь графин, а стакана нет.

ЗАХАР. Можно и без стакана напиться.

ОБЛОМОВ. Где стакан?

ЗАХАР. Должна же вещь иметь конец, хоть будь она железная, не век ей жить.

ОБЛОМОВ. Разбил… Вечно ты! Велят снять нагар со свечи, так он снимет. Но с такой силой, будто ворота отворяет. Поди отсюда.

ЗАХАР. Вот вы сердились, что письмо затерялось. А Захар его нашел.

Подает письмо Обломову.

Только вы его не читайте! Будете читать, – головка заболит, тошно сделается, кушать не станете. Завтра или послезавтра успеете – не уйдет оно.

Обломов, отмахнувшись, распечатывает письмо.

ОБЛОМОВ. Ишь, точно квасом писано. (Читает.) «Отец наш и кормилец, барин Илья Ильич… Доношу твоей милости, что у тебя в вотчине все благополучно. Пятую неделю нет дождей, яровое так и палит, словно полымем. Все, что есть, высохло аки прах. Горох червь сгубил, овес – ранние морозы, рожь кони вытоптали, улья высохли. О себе не заботимся – пусть издохнем, а тебя, авось, Господь помилует. Нынче еще три мужика ушли. Я баб погнал по мужей: бабы те назад не воротились. Все на Волгу, на барки ушли – такой нынче глупый народ стал, кормилец ты наш, батюшка, Илья Ильич! Холста нашего сей год на ярмарке не будет. Сушильню и белильню я запер и приставил Сычуга смотреть, да чтобы не стянул чего, я сам смотрю за ним денно и ночно. Другие больно хворают, иные пьют, и все воруют. Нынешний год пошлем доходцу немного, батюшка ты наш, благодетель, помене против того года. Только бы засуха не разорила вконец, а мы, разнесчастные, по ка мест живется, по та мест и жить станем! Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится донесут щело. »