Сергей Могилевцев - Граф и Анна

С т а р и к (отмахивается). Ты дьявол, дьявол!

Г р а ф (саркастически улыбаясь). Да, друг, я действительно дьявол; девять лет – слишком большой срок; за это время можно успеть очень многое; если каждый день, ежеминутно и ежечасно, тебе говорят, что ты очень плохой, ты действительно станешь очень плохим; мне твердили об этом в течении такого долгого времени, что роль, придуманная для меня, – роль злодея, вобравшего в себя грехи целого города, – стала теперь моей плотью и кровью; нет, Старик, я уже не козел отпущения, я именно тот страшный злодей, который и необходим в этой странной, написанной для нашего города пьесе! знаешь, мне ведь теперь вовсе не хочется вскакивать, и сломя голову куда-то бежать, мне хочется доиграть роль до конца; в конце-концов, – почему бы и не поиграть, раз все этого так желают?

С т а р и к. Ну а потом, что будет потом? что случится после того, как эта дурацкая пьеса будет доиграна? ты не боишься, что так войдешь в роль злодея, так поверишь в нее, что уже никогда не сможешь встать с этого кресла, так и оставшись в нем вечным придурковатым подростком, пускающим пузыри на потеху местной невзыскательной публики?

Г р а ф (внезапно успокаиваясь, садясь в кресло, закидывая нога за ногу, благожелательно). Вполне возможно, так и будет, Старик; вполне возможно, что роль злодея настолько поглотит и захватит меня, что я уже никогда не выйду отсюда; но может быть и другой вариант: я уплыву из города вместе с Анной, прихватив с собой старенький, видавший виды сундук, на дне которого будет лежать рукопись пьесы; пьесы, в которой мы все играем; в конце-концов, Старик, нельзя с пустыми руками отправляться в столицу; быть может, рукопись пьесы и будет той драгоценной монетой, тем золотым дублоном, который поможет мне и Анне начать новую жизнь; пусть все идет своим чередом, пусть все идет строго по тексту, пусть каждый играет свою собственную, отведенную ему автором роль: я, ты, Анна, все остальные актеры этого странного театра под небесами; пусть наступит долгожданный финал, и тогда мы все наконец-то узнаем, какое будущее уготовано нам таинственным автором.

С т а р и к. Но когда же, когда, странный безумец, ожидаешь ты конца этой долгой, на девять лет затянувшейся пьесы?

Г р а ф. Пожалуйста, Старик, не задавай лишних вопросов. Приходите вечером вместе с Анной, делайте то же, что делали и до этого: бранитесь, кричите, требуйте с Афродиты украденный у Анны ладненький перстенек, – одним словом, играйте тот же текст, что и всегда; Бог даст, финал пьесы будет не за горами.

С т а р и к. Я сделаю все, что ты мне наплел; пора заканчивать эту историю; я вижу, что тебя уговорить невозможно; до вечера, полоумный мечтатель!

Г р а ф. До вечера, Старик; до вечера, и до счастливой развязки!

С т а р и к поспешно уходит.

Г р а ф остается сидеть в кресле; загадочная улыбка, похожая на улыбку Джоконды, опять играет на его бледных губах.

В конце переулка показывается К у б ы ш к а; она, как утка, переваливается из стороны в сторону, выходит вперед, и останавливается напротив веранды.

К у б ы ш к а (отдувается, вытирает со лба пот). Ух ты, ну и жара, прямо как в адском пекле, а может быть, и похуже того! пока доберешься сюда по этим чертовым кривым переулкам с заколоченными крест-накрест окнами и дверьми забытых домов, по этим раскаленным от солнца булыжникам, то не захочешь и жить, так славно тебя припечете и кто только выдумал все эти кривые, оканчивающиеся обрывами закоулки, все эти канавы и рытвины, прорытые на пути доброго человека? кто только выдумал все эти заброшенные дома, просевшие от времени крыши, трухлявые лестницы и веранды, на которых годами сидят местные, пускающие разноцветные пузыри идиоты; кто только выдумал весь этот заброшенный, пропеченный на сковородке город у моря, из которого нормальные люди давным-давно сломя голову убежали, и в котором остались теперь только старые, больные и несчастные женщины, вынужденные по этой жаре ковылять неизвестно куда, рискуя или сломать себе ногу в канаве, или заживо испечься на раскаленных камнях?

Г р а ф. Наверное, Господь Бог.

К у б ы ш к а (не слыша его). И кто, не пойму, заставляет меня, несчастную одинокую женщину, вскакивать с кровати в самое что ни на есть страшное пекло, оставлять покой и прохладу родного, от матери и бабки доставшегося очага, и бежать, как влюбленная девушка, как коза по горным каменистым тропинкам, в неизвестную и непонятную даль; испытывая в душе такое странное томление и беспокойство, какое не испытывала я уже лет сто, а может, и двести?