Михаил Рощин - После дуэли

Софи. Дай бог, пережить все это!.. Нет, нет, я не верю, возможна ошибка, ведь возможна, Натали? Или он ранен, или что-то не так передано, – ведь там Кавказ, война!..

Натали. Но вспомните, он уезжал с этим предчувствием, вы говорили сами, Софи!..

Софи. Ах, он жил с этим предчувствием! Кажется, никто не понимает этого, как я! Он был поэт печали, такой печали! Ваш Пушкин светел, как ангел, жизнь брызжет из него, а Лермонтов – это тень. Да, вот это будет верно: Пушкин – свет, Лермонтов – тень, а вместе они дают ту полноту… Простите, Натали, меня осуждают, и вы первая можете быть недовольны мною, но я смело, смело ставлю этого бедного мальчика сразу за Александром Пушкиным. Поверьте мне. Я беру себе это право, потому что успела узнать его хорошо.

Натали. Меня on избегал и был холоден.

Софи. Это от смущения, только!.. Вот сейчас, погодите. (Несет альбом, книгу стихов Лермонтова, два тома «Отечественных записок».)

…Как я сразу не поняла, как не поняла!.. Это так просто видно из его стихов… вот, на каждой строфе, повсюду… (Читает.)

Или вот:

(Плачет.) И вот, вот дальше…

(Не может читать.)

Натали. Софи! Оставьте, ну полно, душа моя, не терзайтесь так… Я совсем не могу слышать стихов…

Софи (сквозь слезы). «…И я паду… и хитрая вражда…» Как верно! (С улыбкой, горько.) «…очернит мой недоцветший гений…». «Недоцветший гений!..»

Натали. Ну, Софи! Ну!

Звонит в колокольчик, лакей на пороге, она показывает ему: воды! и тот тут же является со стаканом на подносе.

Mon ange, [6]ну полно, можно ли так!

Софи. Я не о человеке плачу, о литературе!.. Как можно, Натали, как можно при нашей бедности, при варварстве погубить такой талант! Изысканный! Бог мой! Ведь никого нет, никого больше! И что за судьба, что за участь!.. Нет, нет, я не стану больше, простите мою нервность, как не заплачешь bon gre mal gre!.. [7]Он так и стоит у меня перед глазами!» Его ведь мало кто понимал! О нем говорили чудовищное, вы же знаете! Судили по стихам политическим или непристойным, звали Маёшкой, держали за повесу, ядовитого мизантропа… Но истинной души его никто не ведал, а она была проста, нежна, и вовсе не бурные или игривые стихи – его суть… Простите, я как девочка, но я полюбила его талант и поверила в него одна из первых… Его зачисляли в мятежники, но мой взгляд на него иной… Так и вижу его, когда он пришел к нам впервые, застенчивый, неловкий, воротясь из первой своей опалы, странный, малокрасивый, но с прекрасными своими глазами… Я помню, это было вот так же летом, и наша молодежь сразу захватила его в свой круг… Мне еще показалось, что он чем-то похож на Хомякова, скованностью своей, тихостью… Право, на Хомякова!.. Мы затеяли тогда домашний спектакль, ему дали сразу две роли, он был прост, весел, потом Лиза еще уговорила его в игру «Карусель», он ездил верхом отменно, и лошадь у него была восхитительная, очень что-то дорогая… Да… Но и тогда не повезло ему. Он на каком-то смотру надерзил: вышел на парад с коротенькой, чуть не игрушечной саблей, и великий князь посадил его под арест…

Натали. А, я слышала этот случай, так это он озорничал?…

Софи. А как в ту же осень читал он у нас «Демона»! Никогда не забуду!.. Да бог мой, он стал бывать у нас едва не каждый вечер! Он отошел даже от своих гусар, от этого истукана Монго, от Трубецких, от своего пустого кружка, где они и озорничали и только и мечтали интриговать в Аничковом, возбуждая фрейлин и саму императрис… Как он язвил на их счет, я помню. Ему это скучно было. Все говорили, он кутит, повесничает, – да так и шло, – но росла и зрела душа, я понимала! Кто еще мог, воротясь с новогоднего бала, написать:

Но нет, нет, он не был зол, ему больше так хотелось казаться, душа его была иная!.. Вот! Где же это?…

Она листает альбом и находит акварель, – это копия с портрета Заболотского 37-го года.

Вот, взгляните! Вот его лицо, и его душа в этом лице! Есть тут хоть капля зла? Сама мягкость, ребенок, стиснутый ментиком!