Том Стоппард - Берег Утопии

Наступает лунная ночь.

В доме все напоминает о Рождестве. Герцен расхаживает с одномесячным младенцем на руках. Тот отчаянно плачет, в то время какНатали кормит грудью его близнеца. Огарев сидит за столом с бумагами. Кресло или диван Натали накрыт большим красным знаменем, которое используют как покрывало. Герцену каким-то образом удается успокоить рыдающего младенца.

Герцен. Мы увлеклись. Или я увлекся.

Огарев. Да все увлеклись. Ты не виноват. Освобождение крепостных произошло по-русски. Свободу кинули им будто кость своре собак… и прописали ее такими юридическими загогулинами, что даже грамотные мужики в деревнях ничего не поняли; чего же ты ждешь? Крестьянам объявляют, что они свободны. Они думают, что земля, на которой они работали, теперь принадлежит им. Так что когда выясняется, что им не принадлежит ничего и что они должны платить выкуп за свою землю, тогда свобода начинает очень походить на крепостную зависимость.

Герцен. Чернышевский, наверное, ухмыляется. Бунты более чем в тысяче поместий… сотни убитых… Праздничные пироги пошли на похоронный ужин. Сколько гостей у нас было?

Натали. Несколько сотен.

Герцен. И еще оркестр и семь тысяч газовых фонарей для иллюминации дома…

Натали. И мое несчастное знамя… гляди… (Выбившись из сил, Огареву.) Да возьми ты его, то есть ее, не могу я больше…

Огарев (берет младенца). Подписка падает. Материалов присылают все меньше. Мы не сможем продавать газету, если нам нечем ее заполнить…

Снаружи, в прихожей, какой-то беспорядок, кто-то громко требует Герцена.

Герцен. Что там еще?

Врывается Бакунин – огромная и косматая сила, король всех бродяг.

Горничная. Я его не пускала, а он говорит, что здесь живет.

Бакунин. Что это такое? Пора приниматься за работу!

Натали вскрикивает в легком замешательстве.

Мадам! Михаил Бакунин! (Хватает ее руку для поцелуя и нависает над ней.) Нет приятнее картины, чем дитя, припавшее к материнской груди. (Хватает рукуОгарева и пожимает ее.) Огарев, поздравляю! Мальчики или девочки?

Огарев. Кто их разберет?

Натали. Мальчик и девочка.

Огарев. Невероятно, что ты здесь. Твой побег сделал тебя знаменитостью.

Герцен. Ты растолстел!

Огарев. Рассказывай все! Как тебе удалось?…

Натали. Подождите, подождите, не начинайте без меня! (Берету Огарева второго младенца.)

Бакунин. Да что тут рассказывать? Американский корабль, Япония, Сан-Франциско, Панама, Нью-Йорк. Спасибо, что прислали деньги, – причалил в Ливерпуле сегодня утром. Здесь можно достать устриц?

Герцен. Устриц? Конечно. (Обращаясь к Натали, которая уходит с близнецами.) Пошли за четырьмя дюжинами устриц.

Бакунин. Как? А вы что, разве не будете?

Герцен. Неужели это действительно ты?

Бакунин. Кстати, можешь одолжить денег, расплатиться за экипаж? Я истратил все до последнего…

Герцен (смеется). Да, это ты. Пойдем. Я все улажу.

Бакунин. Один за всех, и все за одного. Вместе с «Колоколом» мы совершим великие дела.

Герцен и Огарев переглядываются.

Когда следующая революция? Как там славяне?

Герцен. Все тихо.

Бакунин. Италия?

Герцен. Тоже тихо.

Бакунин. Германия? Турция?

Герцен. Всюду тихо.

Бакунин. Господи, хорошо, что я вернулся.

Герцен и Бакунин уходят. Огарев остается. Он замечает красное знамя на диване и расправляет его. На нем по-русски вышито слово «Свобода». Огарев вытряхивает знамя, как одеяло.

Одновременно разговоры и общее движение. Вокруг стола тесно. Бакунин в центре всей этой деятельности.

Из мемуаров Герцена: «Груды табаку лежали на столе вроде приготовленного фуража, зола сигар под бумагами и недопитыми стаканами чая… С утра дым столбом ходил по комнатеот целого хора курильщиков, куривших точно взапуски, торопясь, задыхаясь, затягиваясь, словом, так, как курят одни русские и славяне. Много раз наслаждался я удивлением, сопровождавшимся некоторым ужасом и замешательством, хозяйской горничной Гресс, когда она глубокой ночью приносила пятую сахарницу сахару и горячую воду в эту готовальню славянского освобождения… Он спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, решал, направлял, организовывал и ободрял целый день, целую ночь… В короткие минуты, остававшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол, расчищал небольшое место от золы и принимался писать пять, десять, пятнадцать писем в Белград и Константинополь, в Бессарабию, Молдавию и Белокриницу. Середь письма он бросал перо и приводил в порядок какого-нибудь отсталого далмата… и, не кончивши своей речи, схватывал перо и продолжал писать в постоянном поту».