Том Стоппард - Берег Утопии

Георг. «Фирма Бонапарт и потомки – чиним все».

Герцен. Какие мы были наивные тогда в Соколове – в наше последнее лето в России. Ты помнишь, Натали?

Натали. Я помню, как ты со всеми ссорился.

Герцен. Спорил, да. Потому что мы тогда все были согласны, что есть только один достойный предмет для спора – Франция. Франция, спящая невеста революции. Смешно. Все, чего она хотела, – стать содержанкой буржуа. Цинизм, как пепел, наполняет воздух и губит деревья свободы.

Георг. Надо быть стоиком. Учитесь у меня.

Герцен. Это ты стоик?

Георг. А как это выглядит?

Герцен. Апатия?

Георг. Именно. Но апатию неверно понимают.

Герцен. Ты мне ужасно симпатичен, Георг.

Георг. Apatheia! Успокоение духа. У древних стоиков апатия не означала безропотного смирения с судьбой! Для того чтобы достигнуть состояния апатии, требовались постоянные усилия и концентрация.

Герцен (смеется). Нет, я просто люблю тебя.

Георг (жестче). Апатия не пассивна, апатия – это свобода, которая приходит с готовностью принимать вещи такими, какие они есть, а не иными, и с пониманием того, что прямо сейчас изменить их никак нельзя. Люди почему-то часто не могут с этим смириться. Мы пережили ужасное потрясение. Оказывается, истории наплевать на интеллектуалов. История – как погода. Никогда не знаешь, что она выкинет. Но, бог мой, как мы были заняты! – суетились из-за падения температуры, кричали ветрам, в какую сторону дуть, вступали в переговоры с облаками на немецком, русском, французском, польском языках… и радовались каждому солнечному лучу как доказательству наших теорий. Что же, хотите ко мне под зонтик? Здесь не так плохо. Стоическая свобода состоит в том, чтобы не терять понапрасну время, ругая дождь, который льет в тот день, когда ты собрался на пикник.

Герцен. Георг… Георг… (Натали.) Он последний настоящий русский во всем Париже. Бакунин скрывается в Саксонии под чужим именем – он мне его назвал в своем письме! Тургенев – известно где, а Сазонов синим дятлом упорхнул со стаей польских конспираторов, которые готовят демонстрацию. (Отдает Натали один из конвертов.)

Натали. Это от Наташи. Я без нее так скучаю с тех пор, как она уехала в Россию.

Герцен. Нам надо уехать отсюда. Поедем жить… в Италию, например, или в Швейцарию. Лучшая школа для Коли – в Цюрихе. Когда он подрастет, моя мать все равно переедет с ним туда.

Натали (Георгу). Они изобрели новую систему. Положите руки мне на лицо.

Георг. Так?

Георг касается рукой ее лица. Натали заикается на букве M и выпаливает П.

Натали. Мама… Папа… малыш… мяч… Георг… Георг.

Герцен вскакивает с письмом.

Герцен. Огарев обручился с Наташей!

Натали вскрикивает и раскрывает свое письмо. Оба читают.

Георг. Моя жена – в интересном положении, я не говорил?

Герцен. Молодец, Ник!

Натали. Это все началось еще до Рождества!

Георг. Да, это не так интересно. На самом деле это самое неинтересное положение на свете.

Натали. Я сию минуту ей напишу!

Георг (неопределенно). А, ну… хорошо.

Натали. А что же он? (Радостная, обменивается с Герценом письмами. Выбегает.)

Георг. Мне всегда что-то нравилось в Огареве. Не знаю даже, что именно. Он такой невнятный, ленивый, безнадежный человек. (Пауза.) Я думал, он женат. У него была жена, когда я знал его в Париже.

Герцен. Мария.

Георг. Да, Мария. Она сошлась с художником, если его так можно назвать. Впрочем, он и в самом деле красил холсты, и говорят, у него была большая кисть. Она умерла?

Герцен. Нет, жива и здорова.

Георг. Как же нам решить проблему брака? Нам нужна программа, как у Прудона. «Собственность – это кража, за исключением собственности на жен».

Герцен. Программа Прудона – оковы от алтаря до гроба – абсурдна. От страсти никуда не деться. Пытаться запереть ее в клетку – тщетные потуги утопистов. Огарев – вот моя программа. Он единственный – из тех, кого я знаю, – живет согласно своим убеждениям. Верность достойна восхищения, но собственнические инстинкты – отвратительны. Мария была тщеславна и ветрена, мне всегда было неспокойно за Ника. Она ведь не то, что моя Натали. Но у Огарева любовь не переходила в гордыню. У него любовь так уж любовь – и пострадал он от нее по полной. Ты думаешь, это проявление слабости, но нет, в этом его сила.

Натали входит в шляпе и поправляет ее – довольная – перед воображаемым зеркалом. Мария, 36 лет, позирует невидимому художнику.

Потому он и свободный человек, что отдает свободно. Я начинаю понимать, в чем фокус свободы. Свобода не может быть результатом несвободного передела. Отдавать можно только добровольно, только в результате свободного выбора. Каждый из нас должен пожертвовать тем, чем он сам решит пожертвовать, сохраняя равновесие между личной свободой и потребностью в содействии с другими людьми, каждый из которых ищет такое же равновесие. Сколько человек – самое большее – могут вместе выполнить этот трюк? По-моему, гораздо меньше, чем нация или коммуна. Я бы сказал, меньше трех. Двое – возможно, если они любят, да и то не всегда.