Руди Штраль - Пьянящий запах свежего сена

Маттес. Телефон?

Ангелика. Ну, связь. С областью. Мне нужно позвонить товарищу Хаушильду, еще раз с ним поговорить.

Маттес. А, передай ему привет.

Ангелика. Но связь прервана!

Маттес. Тогда… тогда не передавай привета.

Ангелика. Маттес, что с тобой? Я спросила тебя, когда починят…

Маттес. Извини. Наверное, дня через два-три.

Ангелика (испуганно). Нет!

Маттес. Нет? Тогда, может, на следующей неделе.

Ангелика. Ладно, ну и пусть. До тех пор самое страшное будет, наверное, уже позади.

Маттес (пристально смотрит на нее). Самое страшное… Ты уже знаешь?

Ангелика. Будто я с самого начала не знала. (Решительно.) Но теперь нечего паниковать. Послушай, Маттес, у тебя остался единственный шанс — выложить все, как есть. Без уверток, без ненужной стыдливости. Ты должен во всем сознаться! Ты сознаешься?

Маттес (опустив голову, глухо). Хорошо, я сознаюсь. (Помолчав.) Хотя, честно скажу, мне самому непонятно…

Ангелика. Я же сказала, никаких уверток! (Мягче.) Ничего непонятного. Все можно понять. Я тоже постараюсь тебя понять, насколько это позволяет ситуация. Но потом, конечно, я со всей последовательностью… (Голос ее прерывается, она всхлипывает.) Маттес, Маттес, как ты мог…

Маттес (отрешенно). Может, потому, что я об этом никогда не думал… Никогда не делал это сознательно… А потом появилась ты… И он… Этот, из Рима!.. А сегодня ночью… Понимаешь, я чуть с ума не сошел, все это обдумывая… Я сам пришел в ужас.

Ангелика (со страхом). О чем ты говоришь, Маттес?

Маттес. Ну ты же сама сказала. Чтобы я во всем сознался! Да, я должен сознаться. Потому что это правда. Я действительно… У меня действительно…

Ангелика. Что, Маттес, что у тебя?

Маттес. Двойная личина!

Ангелика застывает в полной растерянности. Маттес, подняв голову, смотрит на портрет Карла Маркса, будто прося о помощи. Портрет падает.

Вечер того же дня, Маттесзажигает керосиновую лампу. Ангеликасидит за столом и в полной растерянности листает свои записи. Портрет Карла Маркса снова висит на стене — правда, еще более криво, чем раньше.

Ангелика. Ничего не могу понять. Не смею поверить. Да и не хочу… (Беспомощно.) Но если все так и было на самом деле…

Маттес (сокрушенно). Что значит «на самом деле», когда речь идет о таких странных случаях! Сколько их там уже?

Ангелика (вздыхает). Больше сотни. Если точно — сто семнадцать.

Маттес. Да я наверняка еще парочку забыл.

Ангелика. Надо было вести учет.

Маттес. Но мне это ни разу не показалось странным. Ни разу в жизни. (Несчастным тоном.) Я к себе особенно не приглядывался. Всегда можно было сослаться на предков, на легенды…

Ангелика. И все же надо было себя контролировать! (Расстроенно.) Я даже начинаю жалеть, что вообще сюда приехала.

Маттес. Тогда на эту мысль меня навел бы Авантюро.

Ангелика. Хорошо бы и он здесь не появлялся!

Маттес. Чтобы я до конца дней моих носил это в себе? И никогда не узнал бы, кто я такой? И бездумно порождал бы необъяснимое? Живое противоречие марксистской теории познания? Дудки! Уж лучше пусть так, как есть. Только теперь я боюсь самого себя. А если и ты меня боишься…

Ангелика. Не боюсь, Маттес. Тебя — нисколечко. Меня беспокоит только сам принцип. Все вдруг стало так непонятно… (Горячо.) Ерунда, что значит «все»? Раньше я считала, что все можно объяснить, и вдруг…

Маттес. Я тоже всегда так считал.

Ангелика. Как же тогда все это объяснить?

Маттес (смущенно). Я же говорил — я никогда ни о чем плохом не думал.

Ангелика. Но это не спасает от возможного идеологического заблуждения! Напротив! Именно вследствие этого здесь и появился этот иезуит!

Маттес. Ты уверена?

Ангелика. Конечно, здесь мог бы появиться и другой мировоззренческий противник. Какой-нибудь менее… менее симпатичный. (Повышая голос.) Значит, и менее опасный!

Маттес. И зачем только я высмеивал старого пастора Рабгосподня! Хоть бы раз прислушался, когда он приговаривал: «Здесь без черта не обошлось…» Кстати, он-то куда запропастился?